Болтун

Кое-какие из них могли еще похвастаться краской, на некоторых из этих счастливцев она даже блестела. Здесь, в этом солнечном и подверженном разложению пространстве казалось, что краска плавится, готовясь стечь вниз.

— Манфред! — позвал я, крик мой подхватили и разнесли дальше, в своей интерпретации, вороны. — Манфред, я здесь от твоей мамы, Адельхейд! Я хочу тебе помочь!

Чуть погодя, Октавия ко мне присоединилась.

— Да, Манфред! Мы здесь, чтобы вернуть тебя домой, там о тебе волнуются! Если ты слышишь нас, дай знать, где ты!

Никто не ответил нам. Но отчего-то я чувствовал, что мы на верном пути, более, чем на верном. Мой бог обещал направлять меня, и он направлял. Правда, несколько в другую сторону, чем я ожидал.

Наши крики заставили свалку зловеще притихнуть — замолчали собаки, замерли крысы. Теперь было слишком хорошо слышно, как копошатся личинки, но, слава моему богу, их обиталище мы оставляли за спиной.

Машинная улица казалась почти стерильной по сравнению с тем участком свалки, который мы миновали.

— Машины, — сказал я.

— Наверняка, их уже проверили.

— Но точно мы этого не знаем.

Мы с Октавией разделились. По левой и правой сторонам, как точки в неровной линии, стояли машины. Мы заглядывали в каждую — в салон, где были разбиты окна, под капот, в багажник. Всякий раз натыкаясь на пустоту, я испытывал почти физическую боль где-то в груди. Словно каждая пустая машина как-то отделяла меня от того, чтобы найти Манфреда живым.

Я прошел мимо огромной мусорной насыпи, стиральные машинки теснились в ней с кусками арматуры и огрызками обоев. Пахло ржавчиной и старым клеем. Один из мусорных холмов, ничем от других не отличавшийся.

Где-то неподалеку Октавия пыталась открыть издававший упрямый скрип багажник очередной машины, и я уже сделал было шаг, чтобы помочь ей, как вдруг развернулся и пошел к этому ничем не примечательному холму. В нем не было ничего такого, что могло бы привлечь мое внимание. Но нечто все же привлекло, сознательная моя часть не понимала, что именно.

Присмотревшись, я понял, что это. Наручные часы. Они были разбитые, а кроме того вид у них был изрядно потрепанный — такой же мусор, как и все остальное здесь.

Но место их не было тут. Никто не выбрасывает наручные часы вместе с крупной техникой, их обычно просто кидают в мусорку к прочим отходам жизни в том или ином ее проявлении. Я подобрал часы и увидел, что резиновый ремешок был порван. А затем даже заметил острый кусок железа, который мог причинить часам это неудобство.

Я почувствовал себя детективом, и меня захватил некий азарт. Я представил себе Манфреда, разумеется, он выглядел ровно как Марциан в его возрасте, в спешке пересекающего холм. Ремешок зацепился, он рванул руку, и часы порвались. Я махнул Октавии, призывая ее следовать за собой, обогнул холм, не дожидаясь ее, и увидел одну из десятков оставленных здесь машин, потерявшую цвет, номера и эмблему марки, когда-то определявшие ее среди других.

Чувство, что в машине скрывается нечто живое, появилось у меня сразу же, хотя вероятнее всего было индуцировано ожиданием.

Манфред обнаружился в салоне. Он смотрел прямо на меня, но в первую секунду я не понял, жив ли он, настолько это были неподвижные глаза.

Только затем я увидел, что Манфред дрожит. А он, как только зафиксировал мое присутствие каждым из своих усталых чувств, открыл рот, чтобы закричать. И не смог, вырвался только тонкий и отчаянный хрип.

Я сказал:

— Привет. Только не волнуйся, сейчас я вытащу тебя из машины, малыш.

Ржавая дверь с трудом поддалась, видимо Манфред залезал в салон через окно. Дверь, в конечном итоге, осталась у меня в руках, я отбросил ее к родственному ей мусору на холме, вытащил Манфреда.

Он был тонкий-тонкий, легкий, дрожащий, кожа его была сухой, как лист бумаги. Тактильно он тут же напомнил мне Младшего.

Октавия оказалась рядом с нами мигом. Кричать Манфред больше не пытался, и когда Октавия поднесла к его губам бутылку с водой, принялся жадно пить. Он задрожал еще больше, вода открыла его витальные силы, и все они, как казалось, превратились в страх.

Как только Манфред отпустил бутылку, я попросил Октавию тщательно его осмотреть. Никаких видимых повреждений у него не было, разве что крохотные синяки, мальчишечьи метки, которые в этом возрасте все равно что медали за храбрость, да еще крохотная царапина на запястье, видимо, оставленная тем же куском металла, что разлучил Манфреда с часами.

— Малыш, — сказал я. — Манфред. Мы хотим привести тебя домой, к маме. Хорошо?

Он кивнул. По-видимому, очень медленно он начинал понимать, что происходит. Я не знал, бывали ли у него такие приступы. Быть может, они были связаны с его звездами. Хотя со слов его матери такого впечатления у меня не сложилось.

Что-то чудовищно его напугало, и страх этот передавался даже мне. Сердце забилось быстро, словно бы само по себе, отделившись от меня. Я оглядел свалку — бескрайнее, излишне заполненное пространство, изобилующее сменами высот, вызывающими тревогу — всякий может притаиться за одним из мусорных холмов.