Бои местного значения

Конвоир дернулся было с руганью открывать дверцу «собачника», но его удержал второй охранник. Он тихо сказал, но в наступившей вдруг тишине все услышали, и Шестаков под лавкой тоже:

— Зря ты это, Сеня. Смертники — они тоже люди. Молчал бы, как я молчал, а раз пообещал… Нехорошо.

— Да… видал я их всех. И тебя тоже. Нашлись тут. Посмотрим еще, как ты в другом месте говорить будешь… Жалельщик…

— Спасибо, мужик, — вновь вмешался Косой. — Тебе тоже зачтется, если что…

После очередного сигнала Шестакова Власьев шепнул новому приятелю:

— Ну, друг, теперь шум какой-нибудь устрой. Хоть песню запойте, «Гоп со смыком» или там «Солнце всходит и заходит». Давай. И места мне чуток освободи.

По команде Косого двое или трое оживившихся от происходящего арестованных действительно начали петь разудалыми, хотя и лишенными мелодичности голосами нечто подходящее, а Власьев опустился на пол, подставив Шестакову скованные руки.

Замок в наручниках был примитивнейший, рассчитанный именно на то, что никто, кроме владеющих ключом конвоиров, открывать его не станет.

Поэтому через минуту, поковыряв, с определенной, впрочем, сноровкой, кончиком ножа в скважине, Шестаков разомкнул браслеты.

Сказал, не боясь, что его кто-то услышит за песенной разноголосицей:

— Теперь Косого давай…

С тем получилось еще быстрее.

Изумленный вор сжал руку Власьева.

— Вот теперь верю, свояк. Твой я до конца. Что дальше? Командуй.

Власьев, как бы между прочим, потеснил его на лавке, и рядом сел выскользнувший снизу Шестаков.

Хотя на улице уже слегка рассвело, изнутри клетки только окошко двери высветилось серым, а темнота была прежняя и непроглядная.

— Ты местный? — спросил Власьев у вора.

— Не совсем, но все же. В чем дело?

— Мы где сейчас?

— Судя по времени и скорости — к Черкутино подъезжаем, — неожиданно перешел на вполне человеческий язык Косой.

— Там местность какая?

— Насколько помню — лес глухой с обеих сторон. И спуск длинный, крутой…

— Хорошо, готовься… И сиди тихо, что бы ни случилось, пока я не скажу…

Дождавшись, когда стихнет бессвязная и тоскливая, несмотря на ухарские слова, песня, к окошку подвинулся уже Шестаков.

— Эй, мужик, не к тебе, кагай, обращаюсь, — осадил он снова сунувшего голову к решетке первого конвоира, — а к человеку. Может, хоть ты закурить все же дашь? Я опять заплачу… Даже больше.

— Да ладно, я и без денег, — охранник просунул сквозь решетку едва раскуренную самокрутку. Шестаков принял ее зубами. Глубоко затянулся дважды, передал Власьеву.

— Спасибо, друг, ты и вправду человек…

Прикинул, достаточно ли светло уже в отсеке охранников, правильно ли они поймут ситуацию, и выставил между прутьями ствол «нагана».

— Теперь — спокойно. Стреляю без предупреждения.

Винтовки у конвоиров стояли, прислоненные к стенке, а револьверы из кобуры в узкой выгородке с маху не выдернешь. Тесно, и на юлов бриннеров в те времена вохровцев не учили.

У первого охранника отпала челюсть — что совершенно соответствовало типажу, подлые люди обыкновенно бывают и трусливыми, исключения редки, а второй инстинктивно откинул голову к стенке, уходя с линии прицеливания, и глупо спросил:

— Настоящий? Откуда?

— А ты присмотрись. От…. — ответил на вопросы Шестаков в порядке поступления. — Желаешь проверить — прошу.

Конвоир мотнул головой отрицательно.

— Тогда отпирай. Жить будешь, обещаю. Заслужил.

А машина продолжала ехать, подпрыгивая на кочках и моментами пробуксовывая на наледях. Водитель крутил руль, начкар, наверное, спал.

— Что теперь? — спросил Власьев у Шестакова, когда дверь клетки была открыта, а охранники лежали на полу, придавленные шестью парами ног.

— Сейчас. Эй, ты, как просигналить водиле, чтобы остановился?

— Вот, кнопочка, — конвоир показал на большую бакелитовую кнопку в углу отсека.

Шестаков нажал ее, в кабине хрипло загудел зуммер от полевого телефона.

Шофер начал тормозить. Привычное дело. Скорее всего ребятам по нужде потребовалось.

Он и из кабины не стал выходить. Так и упал на руль, когда Шестаков рванул на себя дверную ручку и ударил его кулаком в висок, а Власьев с другой стороны дернул из кабины начкара.

Всех четверых поставили у занесенной высокими сугробами обочины, растерянных, ошеломленных переменой судьбы, распоясанных, с вывернутыми карманами.

Не менее растерянные зэки, вывалившись из клетки, толпились рядом. Команду вдруг принял не объявивший себя Пантелеевым Власьев, а Шестаков, упивающийся не столько фактом спасения, как авантюрностью сюжета.

— Значит, так, господа-товарищи. Власть переменилась, как говорил герой популярного кино. Теперь наш верх. Мы уедем, а вы останетесь здесь. Убивать не будем, мы не злодеи, а вы люди тоже подневольные. Привяжем к деревьям, и ждите. Когда-нибудь кто и проедет и отпустит. Одеты вы прилично, не замерзнете. А будут спрашивать — Ленька Пантелеев вас повязал. Если не сразу вспомнят начальнички — скажите, тот самый, из Питера, которого так поймать и не сумели, а для понта постороннего жмурика взамен подсунули. Я все сказал. Прощайте.

И уже обернувшись к своим попутчикам, сказал неизвестно отчего по-польски:

— Прошу панов до самоходу.