Боги грядущего

— Поворожить бы… мне. Вишь, приперло… Жизнь за глотку… Ты бы, Варениха… — он замолчал, не договорив, с досадой прикусил губу. Видел, что явился не вовремя, но уходить не хотел: знал, что второй раз прийти не решится. Помялся, затем опять поднял глаза на бабку: — Ну что? Как?

Та всплеснула руками, тяжело поднялась, опершись ладонями о колени, проковыляла к нему. Затараторила:

— Как же, как же, благодетель, уж ты только скажи, а я — тут как тут. Только скажи. Могу и о будущем погадать, и хвори заклясть, и порчу отвести. Сам ведаешь — не от кривды мое умение, а от правды, от истины; от матери досталось, а уж мать сам Отец Огневик уважал, я-то знаю, врать не буду. Да ты и сам помнишь, конечно. Как не помнить! Чай зим-то уж сколько на свете живем! И тебе, родовичу моему, помогу. Как не помочь! Свой же, Артамоновский, не то, что эти — грязь, тьфу. Вижу, подарочек принес, Жарушка? Я подарочки ой как люблю! В них — вся доброта заложена, вся благость. Ай как хорошо, ай ладушка!

Она забрала коробочку у Жара и умильно прижала ее к груди. Косторез же, немного приободрившись, повернулся к Зольнице, промолвил, изображая сочувствие:

— Говорил с вождем. О тебе. Но разве разжалобишь? — Он вздохнул. — Ни в какую.

Та вдруг ощерилась с неожиданной радостью.

— Скоро Огонь Свое слово скажет. Приберет и вождя твоего, и Чадника, и всех прочих. А может, и тебя, Жарушка. Думаешь, избегнешь судьбы, хвостом перед ним крутя? Всех вас, ублюдков, кара постигнет, всех до последнего! — Она перешла на визг. — Будете в прахе перед Ним ползать, умолять о пощаде, и никто не вступится за вас, отщепенцев и изгоев, противны вы всем, как блевотина.

Жар попятился, задрожав челюстью, безотчетно коснулся трясущейся рукой связки оберегов на цветастом поясе. Губы сами прошептали заклинание. Варениха переполошилась, всплеснула руками.

— Что ты, что ты, милая! Охолони! Никак, демон вселился? Кыш его, кыш! Уйдите, силы злые, ползите прочь, твари подземные, отступи, Лед, ослабь хватку…

Но Зольница лишь расхохоталась.

— Теперь-то нет им спасения, подлецам. Не только Чаднику, но и вождю вашему и всем прихлебателям его! За пасынка моего и за жену его перед Огнем ответит! Корчиться в муках будет, а я стану хохотать над ним и плевать в него. Так-то!

— Б-безумная, — выдохнул Жар.

Варениха так и плясала перед ней:

— Молчи, молчи, бабонька! Не ты это говоришь, а злые духи в тебе говорят! Чур их, чур! Изыди! Ах, горе-то какое! Вот уж горе!

— Ты сама, старая, Головне жизнь погубила, — смеялась Зольница. — Сама на него порчу навела. Бросила волоски в пламя и заговор сказала. А волоски-то эти — из гривы его кобылы. Ха-ха! Теперь уж не минует его кара Господня. Ни за что не минует! Слышите, бабы? Вы все — свидетели моего слова. Все повязаны клятвой. И ты, Жар, слышишь? И на тебя падет мое проклятие, если не вспомнишь о роде. Брось тесать каменную бабу, вернись к Огню! Иначе сдохнешь вместе с Головней в грязи и смраде.

Косторез развернулся и, откинув полог, бросился наутек. «Вот где гнездо крамолы, — думал он. — Вот где предательство». Хотел прямиком кинуться к вождю, поведать об изменнице, да вдруг стало жаль помешанную бабу — все-таки своя, Артамоновская, зачем губить? Пусть ее беснуется в жилище, никому не страшная. Что ее заклятья и ворожба против Науки? Дым и прах.

Желтым-желто мерцали окна в срубах, пронизывая морозный сумрак, и курчавилась сосновыми кронами тайга, каймой охватывая стойбище. Меж деревянных жилищ — ровных, с покатыми от снега крышами, — на отлете тут и там, втыкаясь жердями в провисшее небо, горбато топорщились постройки земляные и шкурные. В них слышались глухие голоса, детский плач и собачий лай: от лютой стужи псы тоже тянулись под кров. Становище раскинулось широко: к срубам лепились сенники, хлева и кладовые, окруженные общим плетнем, на задах виднелись загоны. Иногда из едва заметных в темноте скотников доносилось тоскливое мычание — коровы, соскучившись по хозяевам, звали их, надеясь хоть сейчас, ввечеру, выйти из провонявшего мочой и навозом хлева.

«Ко Льду, — думал со злостью Жар, шагая широко, как на выгоне. — Не хватало еще бед от заполошных баб. Давно пора их жилище поставить на отшибе. Да и прочую голытьбу — туда же. Чтобы всякая рвань под ногами не путалась. Пусть знают свое место». Злость рождалась из страха, а страх происходил от досады: зачем было соваться к этим ведуньям? Они там как волчицы в логове, пусть перегрызут друг друга. Лишь бы его не трогали.

Но в жилище его ждала полоумная дочь — печальное напоминание о былом, и он вновь, грызя себя, устремился мыслью к Варенихе. Если не бабка, то кто поможет ему? И, глядя в широкие, полные непроходящего ужаса, глаза дочери, в который раз спрашивал себя: за что ему такое наказание?