Боги грядущего

— Докинет, — ответил Лучина, заслоненный от Головни дюжими копейщиками, один из которых не сводил с помощника пристального взгляда. Помолчав, добавил: — Он еще одну штуку промыслил: петлю на древко набросил, чтоб копье дальше летело.

— И что, летело?

— Летело.

— Чего ж молчал, мне не сказал?

— Да все недосуг как-то… — Лучина отвернулся, устремил взгляд на тюфяки с торчащими из них оперенными стрелами.

— Лентяй ты, Лучина, — бросил вождь, глядя вдаль.

Тот хитренько покосился на него, улыбнулся криво:

— Грешен.

Скоро вернулся Сверкан. Прибежал запыхавшийся, протянул Головне сложенный вдвое неровный сыромятный ремень.

— Вот, великий вождь, эта она самая, бросалка, и есть.

Подмышкой он держал деревянный короб, в котором что-то громыхало и перекатывалось. Тетива лука наискось перетягивала меховик.

Копейщик принял из рук стрелка ремень, передал вождю. Тот помял его так и этак, помотал в воздухе.

— Ну давай, показывай свое искусство.

Сверкан поставил короб на снег, снял крышку, извлек небольшой камешек с гладкими краями. Вложил камешек в срединную, широкую часть ремня, раскрутил правой рукой и резким движением вытянул руку вперед. Камень черной точкой пролетел по дуге и вонзился в сугроб шагах в двух от тюфяка. Стрелки разочарованно загудели. Лучина хмыкнул.

— Не приноровился еще, — смущаясь, пояснил Сверкан. — Разреши еще раз кинуть, великий вождь.

— Давай.

Второй бросок оказался не лучше прежнего — камень вообще улетел куда-то за тюфяк. Лучина беззвучно потешался. Сверкан, сцепив зубы, снова нагнулся к коробу. Пятна на его лице потемнели — вот-вот брызнут кровью. Он даже снял рукавицы, чтобы половчее взяться. Головня, скрестив руки, неотрывно следил за ним.

— Еще раз позволь, великий вождь. Уж с третьего-то раза точно попаду.

— Кидай.

На этот раз Сверкан долго примеривался, топтался на месте, вытягивая руку с ремнем вперед и в сторону, наклонял голову, скинув колпак для верности, и наконец, швырнул. Камень с коротким глухим всплеском вонзился в тюфяк, из рваной дыры посыпался снег. Ликующий вопль стрелков заглушил досадливый возглас Лучины:

— Попал таки.

Сверкан, сияя, повернулся к Головне. Тяжелые, как заболонь, волосы его стекли по испятнанному лбу на глаза, упали на длинный вздернутый нос. Он ждал поощрения, похвалы или хотя бы признания, но Головня лишь почесал подбородок и, развернувшись, побрел к становищу. Лучина торжествующе усмехнулся.

— Не впечатлил, видать, ты вождя. — Потом рявкнул на остальных лучников: — Ну что застыли? За дело, живо-живо!

Головня уже наполовину поднялся по склону, скользя кожаными подметками по узкой тропинке в снегу, но потом повернулся и зычно подозвал к себе Лучину. Тот неспешно потрусил к нему, беззаботно улыбаясь в щетинистые усы. Остановился в пяти шагах, опираясь на отставленную назад левую ногу, устремил на Головню открытый взгляд серых, как чистое серебро, глаз. Зрачки мерцали сквозь опушенные инеем ресницы, словно подмерзшая лиловая голубика сквозь заснеженный лозняк.

— Выбери десяток парней — пусть поучатся у этого Сверкана. Через пяток дней хочу поглядеть на них.

И пошел дальше, сопровождаемый как тенями тремя копейщиками. А Лучина так и остался стоять с открытым ртом.

Головня поднялся в становище и неспешно двинулся в свою избу. Перед ним волной плыла тишина. Общинники, завидев вождя, умолкали, провожали его почтительными взглядами, дети переставали носиться как угорелые, замирали, словно видели перед собой опасного зверя, а гости по своему обычаю снимали колпаки и кланялись; коверкая слова, желали долгих зим и крепкого здоровья.

В хлевах бабы вычищали лопатами навоз, мужики развозили по дворам сено в санях, невольники гнали с пастбищ лошадей, катали бочки, таскали на спинах мешки, на самом краю площадки для собраний толстобрюхие псы жадно лизали раскиданные вперемешку с навозом рыбьи очистки.

Внезапно Головню нагнал Чадник. Пересыпая свою речь славословиями, принялся сулить горы железа и меди, если вождь запретит прочим гостям привозить металлы. «Недруги порчу наводят, злобствуют. Как с такими бороться? Клык-Зубоскал твоих людей за нос водит: сверху хорошую крицу кладет, а снизу — дрянь. А у меня-то металл завсегда чистый, без шлака. Я ж слитками меняю, а он — кусками. Прохиндей каких мало, всему нашему делу позор. Да и Пещерник такой же: говорит, рудное железо, а я точно знаю — из мертвого места, переплавленное, оттого и ломается, к морозу нестойкое. Уж такие ловкачи, прости богиня… Да вот еще у меня тебе подарочек имеется, великий вождь: целая бочка отменной соли. У пришельцев такой нет. У горных людей выменянная, из глубины добытая…».

— За соль благодарю, — на ходу ответил Головня, не оборачиваясь к нему. — Пришлю тебе слугу, он возьмет. А про металлы подумаю.

— Подумай, великий вождь, подумай. Я без обмана, только из уважения к тебе.

И отстал.

Перед частоколом двора, у калитки, уже толпились люди. При виде вождя заволновались, сунулись к нему, оттирая друг друга — копейщики растолкали нетерпеливых, Головня шагнул во двор и выругался, чуть не споткнувшись о шмыгнувшую под ноги собаку.