Боги грядущего

От судьбы не уйдешь. Хоть Жар и не стал доносить о преступной ворожбе, зато обо всем прознал Хворост. Хитрый старик давно уже прикидывал, как ему стать главным помощником вождя. Помог случай. Младший отпрыск его, по имени Пар, не один пяток дней уже волочился за рыжей Горивласой. Девка была в самом соку, да еще и хороших кровей — Артамонова, как-никак. Красотой, правда, не блистала: широколицая, большеротая, с покатым лбом и длинным подбородком, глядела вечно исподлобья, говорила, вытягивая губы и тараща глазищи. Озверев от отсутствия женихов (Павлуцких всех перебили, а идти за простого охотника не позволяла гордость), она вцепилась в Пара мертвой хваткой — не разожмешь. Тот, посмеиваясь, водил дуру за нос, думая лишь о забаве. А Горивласа, упоенная сладкими грезами, выкладывала ему как на духу все сплетни, бродившие в женском жилище. Не умолчала и о чародейских потугах Варенихи. Пар хоть и был недалекого ума, сумел постичь всю важность дела — рассказал отцу. А уж Хворост, возликовав, ринулся к вождю, предвкушая, как разделается с оставшимися вокруг Головни Артамоновыми.

Вождь принялся за дело круто. Голодным волком ворвался к бабам, велел схватить Зольницу и Варениху, остальным погрозил кулаком, обещав прошерстить потом все жилище. Обеих женщин отвели на двор Головни, сорвали с них меховики, поставили, дрожащих, на колени, начали допрашивать. К допросу вождь привлек и Хвороста с Лучиной.

— Ну что, паршивые изменницы, признавайтесь, с кем еще ворожили, извести меня силились; кому еще голову заморочили? — спрашивал вождь, расхаживая перед ними с плеткой в руке.

Варениха лопотала синеющими губами:

— Истинная богиня, кормилец родненький, не хотела зла. Ко мне кто только не ходит — каждому помогаю: тому жену излечить, с того сглаз снять, разве ж можно своим худое делать? Если и ворожила кому хворь и несчастья, то лишь чужакам, прости, Наука…

Зато Сполохова мачеха отпираться не стала, закричала, сверкая очами:

— Проклят ты перед Огнем и не избегнешь суда Божьего! Казни меня, мучай, судьба твоя уже решена, последыш! Скоро падет твоя власть, покарает тебя Огонь за твои мерзости. Не добралась до тебя рука моего пасынка, зато чары мои тебя не минуют, звереныш. Весь род повыбил, из мужиков только двое и остались, самые жалкие — вот твоя опора! Теперь за нас, баб, взялся. Отец Огневик, пропади его душа, и тот не был так свиреп. Людскую кровь пьешь, человечьим мясом питаешься…

Головня шагнул к ней, вмазал плеткой по лицу, заорал, наклонившись:

— Признавайся, сука, кого еще в крамолу вовлекла? Скажешь правду — умрешь легко. А утаишь — сдохнешь в мучениях. Ну?

Зольница извивалась на снегу. На лице ее намерзала корка из крови и снега. Варениха рядом заливалась дымными слезами-льдинками:

— Ой, беда-то какая! Ох, несчастье! За что ж в нам такие страдания? Ой, помираю совсем…

Разъяренный вождь оттолкнул ее ногой, крикнул одному из стражников:

— Заткни ей глотку.

Стражник, оставив копье, подступил к плачущей старухе, поднял ее меховик, валявшийся рядом, набросил на голову Варенихи, крепко зажав. Та задергалась, глухо мыча, забила голыми красными руками по снегу. Головня, не обращая на нее внимания, снова обернулся к скорчившейся на земле Зольнице.

— По частям тебя резать буду, мразь, если не признаешься. Пятки подпалю, руки-ноги повыкручиваю. Ну?

Баба тяжело приподнялась, встала на четвереньки и, подняв измазанное в крови лицо, плюнула в вождя. Тот отпрянул, снова врезал ей плеткой по шее.

— С-сволочь мерзопакостная. Небось, с пришельцами спелась, дрянь. Оттого и упорствуешь. Думаешь, ихнее колдовство тебя спасет? Ничего тебя не спасет, еретичка.

Но Зольница лишь рассмеялась.

— А помнишь ли, как перед мужем моим заискивал?

Головня побагровел, крикнул охранникам:

— Бить ее плетками, пока не околеет, заразу такую!

Хворост осторожно кашлянул, шагнув вперед.

— Великий вождь, к ним туда заглядывал Жар-Косторез. Тоже хотел ворожить.

Лучина бросился на старика, схватил за соболий воротник, оттаскивая назад.

— Куда лезешь без спроса? Надо будет — без тебя разберутся.

Лицо его было искажено бешенством, в уголках маленьких глаз бились живчики. Старик отшатнулся, изумленный — никогда прежде не видел Лучину в такой ярости. Онемел, растерявшись. Но Головня вступился за Хвороста, прохрипел, сощурившись:

— Позовите-ка сюда Жара.

Лучина обернулся к нему, воскликнул:

— Да неужто поверил? Я за Костореза ручаюсь — не крамольник он.

Разволновавшись, шагнул к вождю, но на пути у него выросли охранники, закрыли Головню телами.

— Великий вождь! Жара-то за что? Он ведь — наш, — гундел Лучина.

Головня ухмыльнулся.

— Сполох тоже был наш. Если чист передо мною, отпущу без вреда, еще и награжу за службу.

Однако, Лучина больше не верил в снисхождение вождя. Глядя на истерзанных, обмороженных баб (своих, Артамоновских!), он чувствовал нарастающий гнев, но не на вождя, а на лукавого старика, который затмил вождю разум.