Боги грядущего

Запахнувшись в меховик, Жар вышел наружу — ноздри мгновенно слиплись от мороза, студеные духи вцепились коготками в щеки и кончик носа. Сзади грохнула дверь — появился Лучина. Хмуро зыркнул на товарища из-под рыжего лисьего колпака с соболиной оторочкой, сказал одному из стражей:

— Нож.

Косторез потоптался, терзаемый угрызениями совести, робко подступил к товарищу.

— Лучина, я…

— Что? — тот обернулся, глянул на него, засовывая белесый от мороза нож в чехол. Потер тыльной стороной рукавицы запунцовевший нос. — Чего еще?

— Я это… ну, лишнее… ты не серчай…

Лучина усмехнулся в игольчатую бороду.

— Задним умом все ямы полны. — И, встряхнув головой, зашагал прочь со двора.

Опечаленный Жар поплелся к глыбе известняка. Двигаясь вдоль длинного, прикрытого шкурами, ученого жилища, услышал тонкий голос наставника, доносившийся изнутри:

— И сказал великий вождь, сойдя с саней: «Благую весть принес я вам». И поразил силою Науки нечестивцев — Отца, дочь его и зятя.

И десятки глоток нестройным хором нараспев повторили:

— И сказал великий вождь, сойдя с саней: «Благую весть принес я вам». И поразил силою Науки нечестивцев — Отца, дочь его и зятя.

Наставник продолжал:

— Да будут ваши очи разъяты, а уши открыты правде; да будете вы ходить тропами истины, не склоняясь к кривде; да будут души ваши обретаться одесную великой богини, созидательницы сущего…

Над шкурницей, в перекрестье слег, вились дымки; в густой серой мгле дрожали черепа на шестах. Их было много, никто не знал, сколько — давно уже сбились со счета. Только гости, приезжая, цокали языками: «Ишь ты, цельный лес».

Идя мимо шестов, Жар старался не поднимать головы — слишком занозили его взгляды пустых глазниц, слишком зрим был страх, источаемый ими. Особенно тяжко было взирать на тех, кого казнили недавно. Их лица еще не изъели ветра, очи не выклевали птицы. С высоты, мертво раззявив рты, смотрели они на проходящих и будто жаловались им: «За что нам такая доля?». А внизу, под ними, бурлила жизнь: с хохотом играли в горелки дети, пробегали по своим делам запыхавшиеся бабы, брели коровы, возвращаясь с выпаса, терлись псы, задирая задние ноги.

Проходило время, с голов облезала кожа, выпадали белые ломкие волосы, черепа понемногу желтели и покрывались трещинами, становясь неотличимы друг от друга — теперь даже старожилы не угадали бы, где башка Отца Огневика, а где — Сполоха. Сумеречными ночами, когда в небе загоралась пляска духов, черепа белели над стойбищем как застывшие в полете совы. Ледопоклонники — и те робели, глядя на это оскаленное воинство. «Пускай боятся, — говорил Головня. — Лучше страх, чем презрение».

С утыканной шестами площадки для собраний — прямой путь к шатрам гостей. Там-то и перехватила его Зольница. Тряся оберегами, как кликуша, взмолилась помощнику вождя:

— Ох, Жарушка, утешь ты меня. Скажи, обещал Головня послабление?

Косторез, досадуя, процедил:

— Нет… сама виновата… дай-ка пройти…

Зольница взвыла, вцепившись в торчавшие из-под колпака пегие космы.

— Да за что ж напасти-то эти? Неужто чем богов прогневила? Не жизнь, а мучение.

Жар молчал.

— Скоро ведь всех со свету сживет, ненасытная утроба. А мне-то, на старости зим… поругание. И так все потеряла, живу из милости… Господи боже, да снизойдет ли кто до моих мук или у всех сердца каменные?

— Вождь сказал — без поблажек. Своя — не своя… — бормотал Жар, стараясь обойти настырную бабу. Но та не отпускала его, то и дело вырастая на пути. Лопотала, распаляясь все больше:

— Да будь он проклят, ваш вождь. Моя судьба — всем вам упрек. Если за своих не стоите, кто за вас стоять будет? Вождь ваш? Дурачье! Эвон как за пасынка моего вождь порадел, каждый день любуюсь. И с тобой то же будет. Со всеми вами.

Она разрыдалась и, упав на колени, стала бить кулаками по снегу. Косторез же, потрясенный крамольными речами, таращился на нее, не в силах вымолвить ни слова. Лишь щекотало в брюхе страшным предчувствием, да перепуганный голосок твердил в душе: «Сгинь, сгинь, пророчество!».

— П-пошла, пошла… зараза, — выпалил он, пятясь от нее.

«Как бы порчу не навела, проклятая. Схожу к Варенихе. Авось отпустит».

И, устрашенный, он бросился бежать от горестно вопившей женщины.