Боги грядущего

— Да как же? Вождь велел! Чтобы только с солью. Да и старик говорит: здоровье прибавляется…

Косторез, морщась, пожевал губами.

— Ну… ладно. Но без меня.

Терпеть он не мог этой новинки. От соли у него болел живот, а во рту стоял отвратительный кислый привкус. В недобрый день привезли гости эту приправу, ох в недобрый. На погибель Косторезу и всем Артамоновым.

Как дошла очередь до кумыса, Жар хлопнул себя по лбу.

— Забыл. Подарки же!

Вернулся к меховику, висевшему на крюке, извлек из подкладки золотые ложечки.

— Вот. От Чадника.

Посыпались птичьи трели охов и ахов, Дымница с младшей дочерью принялись вертеть ложечки в пальцах, любуясь золотыми переливами, а старшая, Искроглазка, держа подарок в вытянутой руке, смотрела на него остановившимся взором и не издавала ни звука. Потом расцепила пальцы, ложечка с глухим стуком упала на пол, а дочь вскочила и начала пятиться к двери, не сводя с подарка одурелого взгляда. Жар сорвался с места, кинулся к дочери, прижал ее к себе, та завизжала, отпихивая его, била ладонями по плечам. Младшая сестренка тоже заревела, выронила ложку. Мачеха заметалась меж них, точно сова меж разбежавшимися птенцами, а Жар, щуря глаза от ударов, притиснул к себе дочь и приговаривал:

— Тихо, тихо, тихо. Не тревожься.

— Нож, нож, нож, — твердила Искроглазка, скользя шалым взором по избе.

Жар крикнул слуге, перекрывая ревущую в голос младшую дочь:

— Спрячь! Убери!

Тот кинулась поднимать ложечку, сунул ее за пазуху, туда же отправил и другую. А дочь бормотала, дрожа как заячий хвост:

— Мама, мама… нож, мама… нож, мама!.. Аааа! Аааа!

Жар гладил ее по уложенным волосам, нашептывал успокоительные слова, а перед глазами вновь вставали жуткие образы мятежа и убийства. Слезы наворачивались на глаза, когда он думал об этом, и где-то глубоко в душе росла ненависть к тем, кто лишил его дочь разума, а еще — злость на себя, что так и не отважился расквитаться с ними. Кострец, Сполох — оба они уже были мертвы, но погибли не от его руки, и это вызывало жгучее чувство досады. Вспоминая сейчас, как сидел с ними за одним столом, как толковал о том, о сем, Косторез сгорал от стыда. Но что он мог поделать? Как мог отомстить им? Никак, только тихо ненавидеть и надеяться на божью кару. Та и пришла.

Искроглазка понемногу успокоилась, только красные пятна шли по всему лицу да лихорадочно блестели глаза. Отец бережно усадил ее на лавку, стал отпаивать молоком. Красняк деловито убирал со стола. Мачеха сидела с младшей падчерицей, нашептывала ей что-то на ухо.

«За что мне такое наказание? — думал Жар. — Или я — такой уж грешник, что дети мои должны страдать? Может, сглазил меня кто? Надо бы наведаться к Варенихе, пусть поворожит». И ныло на сердце, когда думал он о будущем своей дочери. Блаженная, кому она нужна? Женихаться никто не хотел, даже за богатое приданое. В женском жилище ее тоже не ждали по нелюбви к Косторезу. Да он и сам бы ее туда не отдал, даром, что обычай велел. Прикипел к ней душой Жар, как и к младшей своей; несмотря на донимавшие временами подозрения, чувствовал родную кровь. А потому с неизбывной тревогой взирал на грядущее. Не станет его, кто позаботится о дочери? Младшую, даст богиня, успеют выдать замуж, а старшую? Не придется ли ей, как нынче Сполоховой мачехе, ютиться по углам да просить подаяние? «Надо Варениху задобрить, авось и дочку излечит», — решил он. Дымница вздыхала: «Да выдать ее хоть за кого-нибудь, пусть плохонького, лишь бы не осталась одна». Косторез отвечал: «У Лиштуковых что ль жениха искать?». Подруга испуганно махала руками — упаси Наука!

О Лиштуковых ходила дурная молва, будто все они — хилые и больные, жрут разную гадость, совокупляются с животными. Породниться с Лиштуковыми считалось позорным. Потому и жили они где-то на отшибе, прижатые водой к мертвому месту. А где мертвое место, там и скверна, известно…

Дверь отворилась, и внутрь в облаке белого морозного пара просунулась голова в колпаке. Косторез узнал воина из охраны Головни.

— Достопочтимый, вождь собирает совет. Тебя ждут.

Косторез молча уставился на пришедшего, весь сжался от испуга. Совет? С чего вдруг?

— Ч-что стряслось? — спросил он, чувствуя, как холод снаружи наполняет жилище, щипая лицо и руки.

— То мне неведомо. Велели только позвать.

— Ладно. Приду.

И дверь захлопнулась.

Возле жилища вождя — высокого, с застекленными окнами, с высокой земляной насыпью по окружности — фигурная коновязь. Привязанные к ней кобылы — обе редкостной, вороной масти — кусали сено со скирды, наброшенной на дощатую ограду. Утоптанный снег перед жилищем был испятнан желтыми пежинами и замерзшим навозом. У самой двери переминались с ноги на ногу три озябших воина с копьями в руках и топорами, заткнутыми за кожаные пояса. Посмеивались в белые от инея бороды, терли рукавицами индевеющие носы.

Жар подошел к жилищу и остановился в нерешительности, исподлобья поглядывая на весело скалящихся воинов.

— Вождь там?

— А то ж! — ответили ему. — Поджидает.

— В каком настроении?

— Надысь собаку пнул. А так не буйствует вроде.