Боги грядущего

Это была глупость, глупость, мгновенная слабость, шарахнувшая по Косторезу обратной стороной: как будто он подстрелил оленя, а олень возьми да и дерни копытом — прямо в лоб. Горько сожалел он теперь, что слушал мятежные речи. Месть — святое чувство, но есть и нечто большее — предназначение судьбы. Дух, что вложили в него боги. Заветное искусство воплощать незримый мир. Пускай кровь сына вопияла о возмездии, но он, Жар, должен был думать о вечном. Например, о том, что без вождя не будет изваяния. А значит, и бессмертия в веках. Стоило ли тогда жить?

Возле Костореза коптила жировая свечка, огонь выхватывал из темноты масляно желтевший край оленьего пузыря с камушками — забава для ребятни. Все здесь, у Ильиных, было чужое, и даже запах стоял какой-то неприятный, вонючий, словно прежние хозяева жилища ни разу не морозили его от клопов и блох.

Где-то в сумраке сидели, затаившись, дочери — ни шевеления, ни вздоха, только легкое колыхание полутьмы. В сумраке мерцали топазовые зрачки — девки тихо лили слезы, не смея реветь в голос. Убийца их брата явился подначивать отца на злое дело.

Жар прикрыл веки, безотчетным движением коснулся пальцами оберегов на груди, торопливо зашептал молитву: «Миродержица, мать сущего, останови безумца, не допусти беды. Тебя молю, владычица земли и неба, отвратительница злых чар! Спаси вождя нашего, богоподобного Головню! Ведь он — избранник Твой. Не дай свершиться несправедливости, о Наука, создательница духа и плоти, порази громом злодея, отсуши ему руку, заморочь голову — да не дойдет до цели своей. Он, обуянный страстями, достоин ли оборвать жизнь великого человека? Ему ли, погрязшему в мелочных обидах, судить о помыслах пророка?». Но сквозь собственный шепот пробивался из памяти голос Сполоха:

— Ко Льду собрание, земля мне в нос. Убью его. Прирежу, как теленка. Пусть то зло, что он принес нам, обернется против него. Сегодня пал Кострец. Он был за нас. Теперь его нет. Случайность? Врешь, приятель. Ведовство! Ледовые чары! Они направили гром, не иначе. Чуют, что смерть ходит рядом… Головня заслужил свою участь, земля мне в уши. Ты видел, как он сегодня говорил с нами? Он был мне другом, да. Но теперь он — мой враг. Я — сын вождя, я — ровня ему. Я — Артамонов, чтоб мне провалиться! А он, он… мерзкий ублюдок… Придумал тоже — народ. Что за народ такой? Кто его предки? Будь я проклят! Эта сволочь больше не будет глумиться над нами. Я истребил свой род. Из-за него! Из-за этого подонка. Грех на мне, страшный грех. Чужаки резали Артамоновых, а я сидел и молчал! Молчал! До чего я дошел, Жар! До чего мы все дошли! Он затуманил нам головы. Небеса не простят этого. Хватит. Довольно. Знаешь что? Я… я заберу эту падаль с собой. Так и сделаю. Коли суждено мне мучиться в Ледовых чертогах, будем мучиться там вместе.

И торопливый, испуганный лепет Костореза:

— Что ты! Что ты! С ума сошел? Как можно! Кто мы, и кто он! Ты в обиде за жену. Признайся в этом! Ты боишься, что он отберет ее у тебя. Она же — из семьи Отца. А Головня ненавидит Отцов. Боишься, он убьет ее. Вот и вся твоя справедливость. За свою ненаглядную трепещешь.

Но прерывая его, из тьмы излился неумолимый голос:

— Я думал, мы — родичи, Жар.

И Косторез запнулся, в изумлении уставившись на товарища. Темные волосы Сполоха в полумраке шевелились как черви, потное лицо отливало медью.

— Поманил тебя вождь, а ты уже и руки ему готов лизать. Эх… — Сполох вскочил, шагнул к выходу. И добавил, обернувшись: — Вижу, не зря тебя мой отец ящерицей величал. И вашим, и нашим… везде пролезешь. Даже хвост потерять готов… Ладно, справлюсь без тебя. Не дрожи. И попрекать тебя не буду. Не за себя же стараюсь — за род.

И вышел в дождь.

— Ты убил моего сына! — крикнул Жар ему вслед.

А может, не кричал? Может, только подумал?

А Головня тем временем сидел в избе ильинского Отца и слушал кузнеца, волею случая попавшего в плен вместе с местными. Кузнец сам вызвался потолковать с вождем — сказал, что знает, где искать металлы. Головня не мог отказаться.