Бог всегда путешествует инкогнито

Иди. Надо идти. У тебя нет выбора. Вставай!

Я сделал над собой титаническое усилие и встал. Все директора повернулись ко мне, у некоторых на лицах читалась насмешка. Приглашенные со своих кресел справа от меня глядели так же. У меня перехватило дыхание, и я вдруг ощутил себя раздавленным и одиноким, ужасно одиноким.

Листки с докладом я зажал в руке. Первые шаги к трибуне дались мне особенно тяжело. Я шел по сцене, а публика все приближалась и приближалась. Господи, хоть бы кто-нибудь выключил в зале свет, что ли… И оставил бы только прожектор, направленный на сцену… В луче прожектора мне и то было бы легче: я бы не видел всех этих ухмыляющихся лиц, которые таращились на меня, как на зверя в зоопарке.

Я все шел и шел, и каждый шаг был тяжким испытанием. На меня давили сотни взглядов. Я, как гладиатор, вышел на арену навстречу львам, и меня разглядывал жаждущий крови плебс. Мне даже показалось, что по мере моего приближения из зала послышались насмешки. Впрочем, это могла быть игра больного воображения…

Наконец я добрался до трибуны и теперь стоял в центре сцены, в самом сердце чудовища, готового зарычать… Мишень для всех взглядов… Насмерть перепуганная тень самого себя…

Положив листки на пюпитр, я поправил микрофон. Руки у меня дрожали, сердце колотилось бешеным галопом, и каждый удар отдавался в висках. Надо было обязательно собраться, прежде чем начать… Дышать… Дышать… Я мысленно повторил первые фразы выступления, и они вдруг показались мне неубедительными и неуравновешенными…

Из задних рядов кто-то крикнул: «Давай, парень, не тяни!» — и по залу прокатились смешки.

Когда над вами смеются двое, это болезненно, но когда их три или четыре сотни, да еще на глазах пятнадцати тысяч зрителей, это невыносимо. Это надо было сейчас же прекращать. В конце концов, для меня это вопрос выживания. Я собрал все силы и бросился в омут.

— Дамы и господа…

Мой голос, многократно усиленный микрофоном, показался мне каким-то глухим, словно застрявшим в горле.

— Меня зовут Алан Гринмор.

Шутник из заднего ряда не унимался: «Гринмор, ты помер, ты уже покойник!» Ему ответил взрыв хохота, гораздо более мощный, чем вначале. Один — ноль. Зло побеждало.

— Я консультант по найму на работу, то есть нахожусь в самом центре «Дюнкер Консалтинг». И сегодня я пришел сюда, чтобы представить вам свою кандидатуру…

Не катит… звучит фальшиво…

— …на место президента. Я понимаю всю тяжесть ответственности этой миссии…

Слева послышался насмешливый голос: «Да эта тяжесть тебя уже прихлопнула!» — и новый взрыв смеха. Дюнкер хорошо рассчитал свои макиавеллиевские насмешки и дал добро на атаку. Механизм пришел в действие: мелкие держатели акций закусили удила. Меня им предложили в качестве закуски, и они были готовы меня выпотрошить. Уже приступили к свежеванию.

Для меня худшим на свете было стать посмешищем. Это начисто лишало меня веры в себя, отнимало все надежды. Я скорее предпочел бы военные действия, чем насмешку. Враждебное нападение побуждает дать сдачи, а от насмешки хочется убежать. Вот и сейчас: мне хотелось исчезнуть, сквозь землю провалиться. Оказаться где-нибудь далеко-далеко, не важно где… Но это надо было немедленно прекратить! Любыми средствами, но заставить их заткнуться…

Ситуация ухудшалась каждое мгновение… Вот-вот раздадутся свистки… Стыд захлестнул меня, и я, позабыв о написанном тексте и о собственных кровных интересах, поднял глаза на ту часть трибуны, откуда неслись особенно лихие высказывания, и поднес микрофон ко рту. Губы почувствовали холод металла.

— Это я предупредил о махинациях Дюнкера!

Мой голос перекрыл собой все насмешки, и в зале сразу наступила тишина. Полная, оглушительная тишина. Неслыханная для зала на пятнадцать тысяч человек. Издевательства уступили место изумлению. Шута на сцене больше не было. Там стоял враг, опасный противник, который посягнул на их сбережения.

Невероятно, какой силы энергетический заряд несет в себе заполненный людьми зал. Этот заряд ошеломляет. Он превосходит все индивидуальные эмоции и мысли собравшихся людей, вместе взятые. Причем группа излучает эту энергию сразу, единым лучом. Стоя один перед пятнадцатитысячным залом, я ощутил этот луч, воспринял его глубинную вибрацию. Мгновение он колебался в точке нейтрального равновесия, а потом резко качнулся в сторону враждебности. Никто не произнес ни слова, а я физически ощутил эту враждебность, ее можно было потрогать, понюхать, лизнуть… Она молча, тяжко разливалась в воздухе губительными волнами… Но странное дело, я ее больше не боялся. Вот-вот должно было произойти что-то такое, что было сильнее ее, что-то потустороннее, поразительное…