Бог пятничного вечера

– Уверен, что в тюрьме тебе не давали какой-то сок?

– Апельсиновый по понедельникам и средам, клюквенный по вторникам и четвергам, фруктовый пунш по пятницам, субботам и воскресеньям. Вода комнатной температуры, когда пожелаешь.

В чем-то убедившись, он подбежал ко мне, вручил мяч, потом сделал широкий жест влево от меня, в сторону простирающейся перед нами грунтовой дороги. Вскинул бровь.

Я улыбнулся.

– В этих туфлях нормально бегать? Не хочу, чтобы ты потащил меня в суд, когда команда откажется от тебя.

– Я проглочу все, что бы ты ни приготовил.

– Красные мышцы, тридцать два процента. Фарфор чистый.

Родди усмехнулся и медленно кивнул.

– Не откусывай больше, чем можешь проглотить. Не переешь на линии.

Он засмеялся громче и кивнул. Я схватил мяч, и он побежал. Мне нравилось смотреть, как Родди бегает: поэзия в движении. А после десяти лет в профессиональном спорте он мог и летать. Я наблюдал, как он несется – тридцать, сорок ярдов. Когда он отбежал на пятьдесят, я бросил мяч, и Родди поймал его на ходу. Подбежал, совсем не запыхавшись, и вручил мне мяч.

Мы вернулись на крыльцо, где я предложил ему теплое имбирное пиво, и он не отказался. Мы посидели молча несколько минут, не испытывая потребности в разговорах. Когда же Родди заговорил, то четко и по делу:

– Я знаю, что против тебя есть кое-что, но они хотят, чтобы ты подумал насчет проб. По-тихому – никакой прессы. Только ты и я. Просили надавить.

Я уставился в свой стакан.

– Родди… – Я покачал головой. Он поднялся, надел пиджак и опустил очки на глаза. Бриллиант сверкал, как и его жемчужно-белые зубы.

Мужчина одернул пиджак, поправил галстук. Когда я протянул руку, он взял ее и задержал в своей.

– Я не знаю, что произошло. Если это правда… – Родди помолчал. Покачал головой. – Но я играл двенадцать лет, был с тремя командами и ловил пасы, наверное, от дюжины парней, которые стояли под центром. Ни у кого из них не было того, что было у тебя… – он взглянул на дорогу, – и до сих пор есть. – Родди подошел к своей машине, собрал обломки камеры, затем на минуту замер, держась за дверцу. Хотел еще что-то сказать, но, когда это было уже на кончике языка, передумал и сел в машину.

Дверца захлопнулась, и пыль закружилась позади машины, когда она медленно поехала по дороге.

– Ты и не догадываешься, как много это значит, – прошептал я.

Глава 22

Такс проспал большую часть той недели и начало следующей. По утрам и вечерам я работал с Ди, стараясь выправить ему руку. Парнишка хотел угодить тренеру, заслужить его одобрение, и недоверие глубоко его задевало, поэтому и дела с рукой шли не так быстро, как хотелось бы. Я не лез ему в душу – все игроки хотят угодить своему тренеру. Случай с Ди был особенный – он не знал отца, и коуч Деймон так или иначе отчасти заполнял пустое место в его сердце. Так бывает со всеми тренерами. Проблема заключалась в том, что Деймон заполнял это место злобными тирадами, негодной подготовкой и предательством. И, судя по тому, что я уже знал, с очередным предательством Ди предстояло столкнуться еще до конца сезона.

В светлое время суток я держался в тени и старался избегать публичных мест. И каждую ночь проходил разделявшие нас полмили, садился, притаившись, под окном и ждал, пока пульт упадет на пол. Ждать приходилось долго – Одри проживала свои ночи за просмотром старых записей и в добровольной коме. Сидя на полу возле ее кровати, я просовывал руку под ее руки, рассматривал заработанные в саду мозоли. Я убирал с ее лица пряди волос, отчаянно сопротивляясь желанию дотронуться до своей жены, погладить, пройти пальцами по знакомым очертаниям фигуры. И каждый раз это желание отзывалось чувством вины. Я беспокоился за нее, не зная, каковы побочные последствия принимаемых ею лекарств и как давно она их принимает. Наблюдая за Одри в душе, я убедился, что за то время, пока меня не было, она потеряла по крайней мере фунтов десять или даже больше, а ведь лишних у нее не было. В темноте, слушая ее дыхание, я открывал для себя новое значение ее реплики про «пожизненное заключение». И каждую ночь уходить становилось все труднее.

Однажды вечером, в четверг, около десяти, я, заглянув в окно Одри, увидел пустую комнату. Почесав голову, вдруг как будто услышал смех. Странный звук для живущего в почтительном молчании монастыря, где многие годами не открывают рот. Более того, звук был мне знаком. Я не слышал его давно, но ошибиться не мог. Забравшись на стену и положившись на слух, я прошел до большого, ярко освещенного строения в центре. Поскольку свет был мне противопоказан, я соскочил со стены и забрался на крышу здания с открытыми люками.