Бог пятничного вечера

Вначале видео не заинтересовало меня, но потом я присмотрелся повнимательнее. Это был я. Мы, старшие классы, последний год. Некоторые моменты моя жена прокручивала в ускоренном темпе, другие просматривала в замедленном. Час, потом второй. Игра за игрой. Школа сменилась колледжем, и Одри, лежа на боку, следила за каждым моим движением. Запись включала отрывки интервью, кадры, где я, весь взмокший после игры, рассуждаю о том, что мы сделали правильно, над чем надо еще поработать и т. д. Там был мой первый Кубок Хайсмена, второй. Вечер после того, как мы выиграли наш третий национальный чемпионат. В какой-то момент до меня дошло, что я подобрался слишком близко и стекло запотело от моего дыхания. Я отодвинулся, и пар рассеялся.

Когда экран снова мигнул, я увидел себя, стоящего на сцене в день драфта в НФЛ. Только что назвали мое имя. Одри обнимает меня, плачет. Парни хлопают по спине. Вуд, большой плюшевый медведь, тоже плачет. Слезы капают с кончика носа. Еще одна смена кадра, и вот уже на экране студия новостей ESPN. Я раздаю автографы зрителям, разговариваю с маленьким мальчиком, фотографируюсь с ним, а потом идет мое интервью с Джимом Нилзом. Видео вновь моргнуло, и на экране замелькали кадры моего ареста, как меня выводят в наручниках из гостиничного номера после двадцати четырех часов с Джинджер, а толпящиеся вокруг зеваки выкрикивают непристойности. Кадры истории, как она развивалась в месяцы, предшествовавшие судебному процессу. Совершенно незнакомые люди, обсуждающие за чашкой кофе, то ли это слава ударила мне в голову, то ли я всегда был таким и просто в конце концов попался на горячем. Потом суд, свидетели, обвинения. Довольно мутная видеозапись с участием кого-то, похожего на меня… вытворяющего отвратительные непотребства. Совещание жюри присяжных и, наконец, чтение обвинительного приговора и заключительные слова судьи, приговаривающего меня к двадцати годам тюрьмы. Последняя сцена показывала меня сзади, в оранжевом спортивном костюме, со скованными руками и ногами, входящего через двойные ворота колючей проволоки в тюремный двор. Я оглядываюсь через плечо, всматриваюсь в толпу.

Я пытался найти Одри, чтобы сказать, как люблю ее, но слышал только терзающие душу крики откуда-то со стороны стоянки, где она потеряла сознание.

Было почти четыре утра, когда запись закончилась. Одри выключила телевизор, потом свет, и в комнате стало темно.

Я уже собрался уходить, когда услышал первый всхлип. Потом приглушенный стон. Потом плотину прорвало, и она разразилась рыданиями. Чтобы заглушить плач, моя жена уткнулась лицом в подушку.

Свет наконец включился. Одри взяла пузырек с таблетками, который держала, когда только вошла в комнату. Глаза красные и опухшие. Она открутила крышку, вытряхнула одну таблетку на ладонь, посмотрела оценивающе, вытряхнула вторую, а потом быстро третью. Проглотив все три, снова включила телевизор и запустила запись сначала.

Через десять минут Одри отключилась, и пульт выпал из обмякшей руки. Как пьяный матрос, она лежала, раскинувшись на кровати. Рот открыт, одна нога свесилась.

Я снова опустился на корточки, споря с самим собой. Наконец, послав в чертям осторожность, обошел коттедж спереди и подергал дверь – заперта. Я вернулся к окну, толкнул его, и оно подалось.

Я сбросил обувь, подтянулся, перелез через подоконник и некоторое время стоял, глядя на свою жену. Напомнив себе, что надо что-то делать, подсунул руки ей под ноги и шею и поднял на кровать. Прикосновение к бритым ногам, запах кожи – я не был к этому готов. Я положил ее, накрыл одеялом и опустился на колени рядом с кроватью. Заправил за уши короткие завитки и только тогда заметил пижаму.

Вылинявшая, истрепанная, местами в дырках. Это была моя пижама. С инициалами на воротнике. Она купила ее мне в Нью-Йорке, и я был в ней в ночь после отбора, когда проснулся в три утра на тренировку. Тогда я снял эту пижаму, облачился в спортивный костюм и вошел в лифт. Пижама была последней, чего я касался до того, как вышел.

Я долго сидел там, обводя контур ее уха, линию подбородка, шеи. Мне ужасно хотелось поцеловать ее, но я произнес слова, которые хотел сказать ей с тех самых пор, как меня вывели из зала суда:

– Одри, я люблю тебя – всем сердцем.

Доводилось мне в жизни принимать трудные решения, но одним из самых трудных было не забраться в эту постель и не обнять свою жену.

Внутренний голос нашептывал: «Может, на бумаге она и твоя, но сердце ее тебе не принадлежит».

Я выключил телевизор и уже потянулся выключить свет, когда какой-то блеск привлек мое внимание. Я сдвинул в сторону воротник пижамы и увидел у нее на шее голубку. Прокрутив в уме те наши немногие встречи после моего освобождения, я понял, что не замечал подвеску, потому что каждый раз на Одри была какая-нибудь кофта или майка под горло. А сегодня, когда она входила и выходила из душа, не увидел, потому что глаза были прикованы к другим местам.

После стольких лет.