Блокадные после

Яков Семенович Друскин (1902–1980) известен как философ (чьи труды были частично опубликованы в 1990–2000-е годы), автор ряда музыковедческих работ (напечатанных при жизни) и как друг, соратник и собеседник Хармса и Введенского, сохранивший их архивы. Друскин был яркой и своеобразной личностью: подчеркнуто «безбытный», склонный к аскетизму мистик, не чуждый доктринерства, бескомпромиссный и во многом авторитарный в интеллектуальной области, необыкновенно работоспособный (его неопубликованное наследие может составить многие тома), человек огромного кругозора и эрудиции, исключительно преданный своим живым и мертвым друзьям. Друскин имел три диплома о высшем образовании (он окончил философский и физико-математический факультеты университета и консерваторию) и зарабатывал на жизнь преподаванием математики в школах и техникумах (что давало возможность не соприкасаться с окружающим миром в идеологической области).

Хотя историки литературы относят Друскина к писателям обэриутского круга, сам он предпочитал говорить об «эзотерическом сообществе чинарей», к которому относил Хармса, Введенского, Липавского, Олейникова и себя. Скорее это круг лично и духовно близких Друскину людей, мысленный диалог с которыми продолжался и после их гибели (в действительности чинарями называли себя лишь Хармс и Введенский и только в 1920-е годы, а к «внутреннему кругу», собиравшемуся у Липавского в 1930-е, принадлежал также Заболоцкий, с которым у Друскина были холодные отношения).

К воображаемой «пятерке» (из которой остался один Друскин) примыкал еще один человек – Тамара Мейер-Липавская, жена сначала Введенского (в 1920-е), затем Липавского и предмет мимолетной полушуточной влюбленности Хармса. Тамара Мейер была единственной женщиной, допущенной к беседам в доме Липавского, хотя ее участие в них было скорее пассивным.

В фонде Друскина в Рукописном отделе РНБ сохранились его письма к Т. А. Липавской начиная с 1930 года. Репутация «вечного девственника» (что открыто обсуждалось в компании) давала ему некую внутреннюю свободу и позволяла говорить о своих чувствах к жене друга с большей степенью открытости, чем это было бы возможно в иной ситуации. «Ты – как бы несуществующая женщина, далеко, и когда придешь, не станешь ближе»[73].

В первые недели войны Друскин продолжает работу над очередной книгой и с каким-то нечеловеческим спокойствием заполняет страницы своих дневников записями философского, метафизического характера. Лишь где-то к августу он на минуту отвлекается от своих мыслей, чтобы записать:

«Что можно сейчас делать? Во-первых, заботиться о своем спасении, не думая о других. Это умно, но не очень красиво. Во-вторых, заботиться о своем спасении и о спасении других, хотя бы близких. Это умно и красиво. В-третьих, заботиться о спасении других, не думая о себе. Это красиво, но насколько умно – не знаю. Эти три возможности для меня отпадают. Я не могу спасать ни себя, ни других. Остается еще множество возможностей, но реальных для меня, кажется, четыре:

1. Молиться. Но для этого не хватает веры, слабость веры.

2. Жизнь ради удовольствий. Но это измена всему <…>

3. Паника. Ужасаться зверствам. Забыться. Это неумно и некрасиво.

4. Писать «Логический трактат». Это я и делаю»[74].

На улице Петра Лаврова. 1944. Литография, 43×33.

В сентябре – запись про первую бомбу в Ленинграде («через улицу против нашего дома»). «Был ли страх? Только одного: маминого крика»[75].

В житейском же отношении все идет так: осенью Михаил Друскин, благодаря интуристовским связям жены получает комнату в «Астории» («там электрический свет и в кранах вода, нет забот о топливе»). Елена Савельевна, Лидия Семеновна и Яков Семенович переехали на Гатчинскую со Староневского: район Московского вокзала часто бомбили, а Петроградская считалась «тихим местом».

В октябре 1941 года Яков Друскин совершил, возможно, главный поступок своей жизни. Дом на Надеждинской уже после ареста Хармса пострадал от бомбежки, Марина Малич переселилась в писательскую надстройку – в одну из пустовавших квартир. По ее просьбе Друскин, уже истощенный, пришел на Надеждинскую и в чемоданчике, данном Мариной Владимировной, на детских санках перевез на Гатчинскую большую часть архива. Второй его визит на Надеждинскую оказался менее удачным: вторичное попадание бомбы уничтожило остатки бумаг. Но практически все, что мы знаем из «взрослого» наследия Хармса, было в этом чемоданчике.

Примерно через четыре месяца (самых страшных месяца!), 10 февраля, Друскин записывает в дневнике:

«3-го или 4-го умер Д. И. Так мне сказали вчера, и если это правда, то ушла часть жизни и часть мира. Ночью несколько раз снилось. Сны ищут оправдания смерти, и этой ночью смерть Д.И. была как-то объяснена, но я не помню как. Помню только переломленный пучок прутьев.

В последнее время Д.И. говорил о жертве. Если его смерть – жертва, то слишком большая. Сейчас она обязывает»[76].

Узнал Друскин об этом от Малич – с Арсенальной, где ей сообщили о смерти мужа, она пошла на Гатчинскую.

Вот ее описание: