Блокадные после

«Я думаю, что я знаю мало, на самом деле. <…> Вот интересный факт уже во время перестройки. Оказывается, немецких офицеров, которые были задержаны, которые отдавали приказы <…> об обстреле мирного города <…>. Их судили, приговорили к повешению. Это повешение состоялось на площади у… около этого, кино «Гигант», «Гигантхолл». И вот в 90-е годы показали кадры хроники. <…>. И как вешают. Показали эту виселицу. <…> Толпа народу огромная. Грузовик отъехал, они повисли. Вот такие кадры… такого не показывали в советское время. <…>. Предполагалось, что вешают только нехорошие люди <…>»[70].

Таким образом, получается, что послеблокадное официальное торжество публичной казни раздвигает сами временные рамки блокады.

Да, нам сегодня импонирует категорическое нежелание Шапориной и Ахматовой присутствовать на этом зрелище (А. Г. Каминская рассказала, что и ее мать – И. Н. Пунина – тоже не воспользовалась врученным ей на работе пригласительным билетом на казнь).

Но не осмелимся осуждать тех, кому зрелище принесло болезненное удовлетворение, – ведь невозможно даже представить себе тот груз боли и ненависти, с каким пришли они на площадь.

А те, кто несчастным городом правил, – они играли на его самых болезненных струнах и раскручивали колесо зла…

Бывший курсант военно-морского училища им. Дзержинского И. Д. Шабалин, чье письмо, датированное 5 января 1946 года, было процитировано выше, в конце 1990-х вспоминал: «Есть разница в непосредственном впечатлении и впечатлении, сохранившемся в течение многих лет: до сих пор вижу лицо той женщины лет тридцати, взявшейся за начищенные сапоги немецкого генерала и крутанувшего их, заставив мертвеца вращаться вокруг своей веревки на виселице»[71].

Путь от ненависти к примирению, конечно же, не был пройден. Массовое зрелище на площади перед «Гигантом» – это, говоря словами Полины Барсковой, написанными по другому поводу, «орудие против тех, кто после блокады был занят работой скорби и памяти»[72].

…В середине 1990-х Нонна Слепакова написала стихотворение «О трех повешенных». Очевидно, что само название стихотворения должно было напомнить про «Рассказ о семи повешенных» Леонида Андреева.

Л. Андреев занимался психологическим анализом переживаний людей, обреченных на насильственную смерть. Фиксировал точное время – дни, часы, минуты, – неумолимо приближающее конец, фиксировал в соответствии с движением времени и изменения душевного состояния каждого из семи несчастных. Н. Слепаковой как будто не важен даже конкретный год, когда именно случилось это – просто «…когда-то / В сорок пятом, а может быть, в сорок шестом».

И говорит она от имени, нет, даже не зрителя убийства, а от имени человека, принявшего от родителей эстафету тяжелой памяти. Причем, и это подчеркнуто в стихотворении, на зрелище у «Гиганта» «мать с отцом не пошли», верно, сама мысль об участии в подобном действии их отталкивала. Не пошли, однако «про казнь толковали». Они согласны были с вынесенным приговором: «Это им за блокаду, за бомбы в ночи!». И не могли освободиться от впечатлений, которыми делились с ними свидетели казни:

Содрогались – и едко вдавались в детали —
Про язык синеватый, про струйку мочи…

А далее у Слепаковой о том, как родительские впечатления от упомянутых «деталей» едко проникли и в ее собственное сознание:

Я полвека по площади этой не просто
Прохожу: непременно гадаю в тот миг,
Где же точное место глаголя, помоста,
Где текла эта струйка, болтался язык,

Где толпу и влекла, и морозно знобила
Неизвестных мерзавцев публичная смерть…

Тут замешаны и жалость, и ужас, и позорное любопытство, и темное чувство причастности к тем, кто был тогда у «Гиганта». И не отпускает память о происшедшем в «победном и средневековом» городе массовом действе, не вполне совместимом с понятием «человек».

Валерий Шубинский Яков Друскин во время и после блокады