Блокада

Многие домохозяйки получают хлеб на каждого члена в отдельности, чтобы дома не делить: бездушные весы точнее дрожащих рук. Проще всего, когда каждый получает свою пайку сам: муж отдельно от жены, и дети – от родителей. Но не все так могут. Большинство все же предпочитает есть вместе. Такие семьи не распадались. Вместе ели, вместе и умирали.

В пустых домах находят вымершими целые квартиры и этажи. Эти дома видны сразу: к ним нет протоптанных или расчищенных от снега дорожек; кажется, что и снегу на их крышах больше, чем на соседних. Это в одном из таких домов найдут листки из дневника десятилетней Тани Савичевой.

«Женя умерла 28 декабря 1941 г.»

«Бабушка умерла 25 января 1942 г.»

«Лека умер 17 марта».

«Дядя Вася умер 13 аир.»

«Дядя Леша 10 мая».

«Мама умерла 13 мая в 7.30 утра 1942 года».

«И Савичевы умерли».

И на последнем листке —

«Умерли все. Осталась одна Таня».

…Дневник нашли, он теперь в Музее Блокады. А Таню не нашли.

В окнах нижних этажей таких мертвых домов почти во всех районах города появились выставленные, как манекены в модных магазинах, трупы целых семейств: мужчина, женщина, дети. Это стало своего рода модой, введенной какими-то маньяками.

Всего безотраднее одиночкам. Некоторые так и живут – по одному в доме. Встает человек (если все еще человек) утром, и сразу же ему хочется есть. Но хлеб уже съеден за два-три дня вперед. Не всякая продавщица «отпустит» на четвертый день: это запрещено. Надо хоть бы умыться. Но ближайшая прорубь не близко, да и ведра нет. Что же, можно и не умываться. Можно было и не вставать. В комнате полярный холод. Дверь снаружи обледеневает так, что открывается с трудом. Ни света, ни радио, ни газет, ни писем. Почти все почтовые ящики сняты, но кое-где еще висят, переполненные старыми письмами, заваленные снегом… И ни паровозного гудка, ни трамвайного трезвона, ни воробьиного чириканья. Тишина. Космическое молчание. Пока не просвистит дежурный снаряд или не громыхнет «соседний».

…Стоило ли вставать? Лучше снова лечь в постель и уснуть с одной мыслью – скорбной, искренней и чистой, как слеза, чтобы больше не проснуться. Не все ли равно? Если над головой, сквозь сон и метель, просквозит снарядный шелест, человек даже головы не поднимет. Не все ли равно?

Идет какая-то неделя Великого поста. Более великого поста не знает история мира. Любой святой позавидует рядовому блокадному жителю. Больше половины населения не получает ничего, кроме 125 граммов хлеба в день. Магазины пусты. Даже полагающиеся жалкие граммы сахара, жиров и крупы не выдаются. Талоны на них можно «реализовать» лишь в столовых и ресторанах, целыми днями стоя в очереди «скорбящих».

Многие теперь не работают. Заводы стоят тихие, мертвые. Редкая труба дымится.

Чудом уцелевшие, потрясенные своей тишиной красавцы вокзалы глядятся вдаль, в простирающуюся перед ними пустыню подъездных путей, занесенных снегом.

Пустынны заставы – ворота города. Только редкие дзоты, да черные пятна от разрывов снарядов на снегу.

Пустынен весь город. Одиночные трамваи стоят или лежат на улицах и проспектах, полузанесенные снегом – там, где их, как смерть, остановил обрыв проводов, или подачи тока, или сама снарядная смерть. На перекрестках больших проспектов – баррикады из камней, мешков с песком и всякого хлама, а кое-где – из трамваев и троллейбусов, нагроможденных друг на друга, как во время крушения. По всему городу – следы огромного крушения. Ходят военно-морские патрули – как призраки 1918 года…

Над Невой целыми днями висит туман, рыхлый и плотный. Кажется он весом и ощутим, как вата. Крейсера вмерзли в лед. К ним можно подойти, как к домам, замкам, крепостям… Можно потрогать рукой обледенелые борта и прикоснуться к их славе и мощи, набраться от них сил. Их орудия бьют по фронту только одновременно со шквальным обстрелом города, «под шумок», чтобы не быть замеченными противником.

Когда артиллерийская дуэль умолкает, тишина кажется невыносимой. Она словно обволакивает мозг свинцовой пеленой, давит на сердце. Нет, уж лучше гром орудий, пламя пожаров, чем эта отравленная голодная тишина!..

А лучше всего – смерть.

Уже с четырех часов дня город затихает. Будто нет в нем ни войск, ни жителей, ни жизни. Но эта тишина – обманчива. Блокада – магический, безвыходный круг не только для осажденных, но и для врагов. Очевидно, опытные и умные разведчики побывали в городе и поняли: лучше не соваться.

И вот стоит он, как заколдованный, – Петрополь. Метели-ведьмы, метели-пряхи с воем и свистом ткут над ним – для него – снежный саван. Смерть настигает всюду: в постели, на лестнице, во дворе, в подворотне, в столовой, в булочной. Но чаще всего – на улице. Идет-идет прохожий – вдруг медленно оседает, опускается в сугроб. Подойдут к нему, посмотрят – уже мертв. Без стона, без вздоха. Только икнет несколько раз подряд – вот и все. В организме нет сил даже на конвульсии. Это и есть голодная смерть. Такая ненасытная смерть уносит в ноябре 10 тысяч людей в день. В декабре будет умирать 15 тысяч, в январе – 20–22 тысячи в день.