Блокада

– А я вот щи разогрею вчерашние, – звенела Тамара над плитой. – Раньше я боялась одна дома сидеть, ходила в одну столовую обедать, но два часа ждать – две минуты есть, это мне не понравилось.

– А щи то из чего?

– Знамо дело, из капусты. Я недавно килограммов восемь достала.

– Где? Каким образом?

– Где? За Володарским мостом, и очень простым образом: за хлеб. И валенки там же, не подумайте плохого, не с милиционера сняла, а сам он снял за полкилограмма хлеба, – и она куда-то убежала, хлопнув дверью.

Дмитрий призадумался над тем, что не раз удерживало его от желания пойти к сестрам. «Подумают, специально пришел, чтоб поесть. Видно, они не голодают… Нина выгадывает на работе кусок хлеба – как раз тот, который я буду у них отнимать, если останусь… Но черт возьми, какими вкусными должны быть эти щи…»

За дверью заворковала Тамара:

– Да, милая моя, сижу целый день одна, как дуреха. Тощища – ужасть какая.

Другая, не Тамарина, рука открыла дверь: мягко, и легко, и уверенно. Тамара, дурачась, пищала:

– Митя, родненький! Сколько лет, сколько зим? А мы тут все глаза проплакали…

Нина ничего не сказала. Зато она улыбалась какими то радужными дольками глаз: для себя радостно, для него – добродушнолукаво: чем бы ни оправдывался «пропащий», все равно не поверит, но не будет сердиться.

– Здравствуй, золотистая, – он пожал ей руку. И сам удивился несвойственной ему ласковости и самому этому слову «золотистая» – словно оно было вытолчено сердцем, мягкими, неуверенными толчками: не слишком ли, мол нежно? «Сердце, сердце, что же ты бьешься так ровно, ведь если быть фаталистом и верить во всякие неизбежности, так вот она, девушка, которую я должен любить. Любить – это врываться в чужую жизнь, легко или мучительно осваивать ее, а то и совсем присваивать. Ворвемся, сердце? Кто сказал, что любить можно только раз? Любить можно столько, сколько позволяет судьба, или ее своенравный адъютант господин случай…»

– Ну хорошо, пусть Нина будет золотистая, а какая же я? – спросила Тамара.

– Ты – голосистая. Завыла воздушная тревога.

– Эта еще голосистей – на мой взгляд.

Сестры устремились в «безработную» комнату, притащили оттуда узлы и сели на них, и когда успели – одетые, укутанные в платки.

– Чего же вы сидите, девочки?

– А ждем, – ответила Нина. И Тамара пояснила:

– До первой бомбы, значится, или снаряда. Как трахнет близко, вздрогнет наша хибара, и мы с ней. И пикируем в свою нору – видал траншеи во дворе? – со скоростью, еще не установленной. Во всяком случае, дверь никогда не успеваем закрыть. Приходим обратно – холодища страшная. И снова ждем, не прилетит ли еще. Если нет – идем по соседские дрова. Это не опасно: соседи всегда крепко спят во время тревоги. И мы начинаем пить чай. Кончаем иногда через несколько часов, если снова налетит. Потом – или поругаемся для порядка, или карты на него бросим: придет или нет.

– На кого же это?

– А когда на тебя, когда на немца.

– Ты опять на «ты»? – строго спросила Нина.

– Мы – на «мы», пора бы знать это раз и навсегда.

– Смотри, чтобы не было навсегда.

…Затрещали зенитки, умолкли сестры. Сперва едва слышный, постепенно нарастает и приближается гнетущий, надсадный рокот. Тяжело ползет по небу смерть в машинах. Угрожающие ворчат моторы, иногда сбиваются с такта, словно поперхнувшись воздухом чужого неба, и снова рывками гудят еще ближе, еще неотвратимее. Кажется, может быть, и на самом деле так, что они уже над головой. Сестры истово крестятся и неистово шепчут:

– Пронеси, Господи.

Самолеты идут волнами. Несколько волн проходит по небу и по сердцу. Несколькими волнами приливает горячая кровь к сердцу, чтобы отхлынуть похолодевшей.

А вот иной, свистящий, звук – один, другой, третий – со всех сторон. Это артиллерийские плети взвились над городом… Это погонщики войны гонят на город новые стада снарядов. И поднимаются бессильные перед ними голубые дамокловы – на свою же голову – мечи прожекторов.

– Слава те, Господи; пока свистящие.

– Не дай Бог, коли шипящие, – шепчут сестры.

«А еще хуже хрюкающие и визжащие», – думает Дмитрий. Неблизкие разрывы слегка сотрясают домишко. А над плитой реет аромат щей. Кажется, он реет и над всей этой сложной воздушно-артиллерийской тревогой, густо пересеченной смертью. Он выше всего и сильнее всего.

В черных платках шалашиком прижавшиеся друг к другу сестры так похожи на монахинь… Дмитрий не выдержал, рассмеялся.

В редкие промежутки затишья не умещается сигнал отбоя, артиллерия методично, по снаряду в 5—10 минут, садит куда-то. Остервенело лают зенитки – сторожевые псы военных объектов – на потомков псов-рыцарей, летающих в небе.

Сестры шепчут совсем по-старушечьи молитвы, выученные с детства в исконно русской деревне, полузабытые. Переругиваются, поправляют друг друга:

– Как и мы отпускаем должников наших.

– Дура неумная. Надо: должникам нашим.