Блокада

Профессора повезли на Волково кладбище. Гроб свисал с саночек почти наполовину, его, как утлую ладью, заносило то в одну, то в другую сторону. На Росстанной улице, ведущей к кладбищу, живые мученики расставались с уже отмучившимися: более тысячи саней с гробами и покойниками, завернутыми в одеяла и простыни, тянулись к Похоронному бюро. Черный обоз в счет «госпоставок» смерти.

Вопреки ожиданиям, очередь двигалась быстро. Когда Бас и Дмитрий вошли в бюро, они поняли, в чем дело: сотни трупов хоронились в братских могилах. За отдельную могилу могильщики брали 2–3 килограмма хлеба. Эти красномордые верзилы-старики важно сидели у чугунки, грели руки.

На «этом деле» – смерти – грели они руки. Студенты их не интересовали: что с них возьмешь. Но они ошиблись. Шмыгая носами и шаря по карманам, студенческая бригада совещалась недолго. Но из всех карточек талонов набралось лишь на килограмм хлеба. Снова короткое совещание уже с бригадой могильщиков – и сошлись на кило хлеба и 100 гр. сахара.

Могила была уже готова – у самой ограды, с северной стороны, под сосной.

На Кавказе и Амуре растут удивительно декоративные – с распластанной в вышине кроной – сосны, и называются они – погребальные. Далеко до тех сосен бедным соснам Волкова кладбища, но все же они, а не те, были по-настоящему погребальными. Здесь, среди них, было видно, какими большими шагами смерть уже ходит по городу.

Она пришла оттуда, где, освещая последний путь мертвых, в оратории непрерывной канонады зажигались факелы пожаров. Погребальные факелы. От частых орудийных залпов крупной дрожью содрогалась кладбищенская земля, словно не в силах принимать все новые и новые тысячи трупов, – священная для каждого русского земля Литературных мостков, усыпальница великих русских писателей.

Медленно, торжественно медленно падал снег. И по снегу, по первопутку – скрипели детские саночки.

20. Две сестры

Занятия прекратились – временно, как сказал директор. Но «ударная работа» в Доме техники продолжалась с «большим патриотическим подъемом». Дмитрия и Сашу администратор погонял с грузовой машиной – грузчиками. Он так и сказал.

– Я прикрепляю вас к машине.

– Еще один крепостник нашелся, – ругался Саша, – мало таких было и есть на Руси! – но в кузов прыгнул охотно: назвался, мол, груздем.

Из двора Дома вывозили всякий хлам, а в Дом везли горючее, баллоны с кислородом, бутыли со спиртом, смазочные масла и прочую промышленную снедь. Иногда – о, это бывало так редко, – с величайшими предосторожностями возили ящики с конфетами и печеньем для служащих Дома.

Взволнованные грузчики выпускали драгоценную ношу из дрожавших рук – и падали ящики, и лопались с треском по швам, и высыпалось из них. Что высыпалось – рассовывалось по карманам. Потом ящики забивались, уже дома – в Доме. Попадая в район обстрела, машину бросали на произвол снарядов.

– Вот, допустим, попали осколки или даже снаряд в ящик с конфетами. Что тогда? – спрашивал Саша шофера.

– Я понимаю, на что вы намекаете, – отвечал шофер, – брать конфеты горстями – этого нам мало: мы хотим целыми ящиками списывать их за счет Адольфа. Но я не позволю этого, потому что с этим нельзя шутить. И вправду накаркаем снарядик на свою голову.

– Что за предрассудки, – возмущался Дмитрий, – темный вы человек, дядя Миша.

На многих улицах и проспектах еще с лета устроенные баррикады-завалы мешали движению. В узких проходах, оставленных для трамвайных линий, автомобили то и дело попадали в «пробки». Поэтому, где удавалось вырваться на простор, шофер отводил душу, давая полный газ. Но однажды на широкой набережной Обводного канала, где можно было «газовать с ветерком», он резко затормозил напротив Балтийского вокзала.

Через площадь напрямик бежала девушка. Дмитрий едва ее узнал: Тамара. Она как будто выросла, да еще была в высоких милиционерских валенках и мужском полушубке. От быстрого бега и волнения не могла говорить, но бледное похудевшее личико сияло. Шофер вовремя вылез из кабины, чтобы подхватить ее на лету, сказать ласково:

– Ишь, какая ласточка к нам прилетела, – и посадить в кузов. Саша растопырил руки, больше растопырил глаза: «влюбился с лету» – скажет он потом, но она даже не взглянула на него.

– Какой хороший дядя шофер, – начала, никому не дав опомниться, запыхавшимся речитативом, – я на углу еще вас заметила, на повороте, и побежала следом, и кричала как резаная, а вы совсем не слышите, словно оглохли.

– От твоего же крика, наверно… Немудрено и… – но она «осадила» Сашу:

– Вы давно со мной на «ты»? На мой взгляд, мы с вами не знакомы.

– Я Саша.

– А я – Маша. Так вот, что я хотела сказать? И как не стыдно, Митя? Столько дней глаз не кажешь. Я и в Институт бегала, а он уже сгорел. Пришла домой сама не своя…

– Значит будешь чья-то! – многозначительно заметил Саша. – Мы не можем сгореть только от любви и любопытства.

– Ха, «чья-то». Лишь бы не ваша! На чем я остановилась? – она озабоченно топталась в своих метровых валенках, что-то хотела сказать, но не решалась.

– Что умолкла, красавица? – спросил Дмитрий.