Блокада

– И никакая я не красавица, а только я хочу сказать, что мы очень тебя любим и хотим, чтобы ты к нам пришел. Я хочу, чтобы си-час-же.

– Но это невозможно. Я же работаю.

– Нет. Именно си-час-же. А то опять не придешь. Знаем мы вашего брата! – и она умоляюще посмотрела на шофера.

Хороший дядя шофер согласился:

– Иди уж, чего там, только послезавтра приходи.

– Но мне кажется, дяденька, послезавтра же праздник?

– Какой еще праздник? – мрачно спросил Саша.

– Октябрьский, вот какой.

– А-а…

– Вот вам и а-а-а? Приходите к нам в гости.

– Обязательно! – вскричал Саша. – Меня тоже можно полюбить. Меня нужно полюбить именно такой красавице, как ты-вы. Специально приеду. Дядя Митя, подать блокнот. Адрес. Фам. – имя. Год-рожд. Что-о? 1925-й? Мама купи мне гроб. Я старею на почве недоедания…

Дмитрий едва поспевал за Тамарой. Три месяца полуголода ударили по ногам. Тамара, в своих милиционерских валенках, оскользаясь на ходу, летела, как на крыльях. И болтала без умолку.

– И не стыдно тебе, Митя, так, почти навсегда, забыть о нас, бедных сиротах?

– Да на окопах же пропадали мы…

– И неправда. Ваши окопы давно уже немцы забрали.

– Новые копали.

– Только не вы. И вообще, на мой взгляд, окопы теперь никто не копает.

– А как же без окопов? Чем немцев держать?

– Да ничем. Уперлись они, как бараны, лбом в стены города, и стоят. Ждут, когда мы сдадимся. А только не дождутся, басурманы.

– Смешная ты девочка. Это же татар так называли – басурманами.

– Ну, не стану я разбираться, какая разница?

– И про какие стены ты говоришь? Стен-то никаких нет. Это ты, наверно, в средневековых романах вычитала.

– Не читала я таких романов. В газетах пишут, что враг остановлен у стен города. С меня этого достаточно.

Всю дорогу она шарила по карманам.

– Всегда так: дойду до дому, стану, как немцы у стен города, и – хоть лбом дверь вышибай – не могу ключа найти. Митя, полапай меня, ты скорее найдешь. Ах, вот он.

В комнатах было тепло и чисто. Пол застлан половиками, окна забиты и завешены какими-то приличными дерюгами ширпотреба.

А на столе лежал кусок хлеба. О нем даже нельзя сказать, что он лежал. Он стоял – этаким краеугольным, жизнеутверждающим, с вызывающим видом – вызывая условный рефлекс безусловного голода. Как у подопытной собаки Павлова: течет слюна (слюнки текут), и кажется, что выделяющийся желудочный сок бешено бросается в голову – и кружится голова, и в глазах мутится.

– Как у вас тепло и уютно, – сказал Дмитрий, стараясь не смотреть туда. Отталкиваясь от тонких стенок желудка, алчный сок, вероятно, уже бросился в голову – полную им, куском хлеба, думающую только о том, как бы его…

Тамара сказала:

– Тепло – потому что дрова воруем у соседей, а уютно – от тепла. Только дров у соседей хватит ненадолго: ни на войну, ни на нас они не рассчитывали.

Она долго что-то искала в «нерабочей» комнате, гремя стульями. Потом вышла и торжественно преподнесла пачку папирос «Белморканал».

– Твои любимые. «Я это твердо знаю…» – пропела она. Это были слова популярного романса. – «Слова любви сто крат я повторю…» – Это уже откуда-то со двора: побежала зачем-то к соседке.

Закурил. Кусок хлеба не гипнотизировал больше. Хоть и посматривал на него, но отстраненно. После махорки и местного краеведческого самосада папироса знаменитой фабрики имени Урицкого тоже способна была затуманить мозг, но не больше, чем на две-три минуты, и сразу же прояснить его, успокоить волны голодных мыслей так, что от них останутся только легкая зыбь, рябь, барашки – на поверхности уже ясного и твердого ума, способного даже к насмешке над самим собой.

Недаром многие заядлые курильщики отдавали свои пайки за папиросы… Дмитрий, улыбаясь, так и сказал себе: «Допустим, что я променял тот кусок хлеба, что на столе, на пачку папирос, что у меня в кармане».

Он осмотрелся: убогая, полугородская-полудеревенская обстановка полупрошлого-полунастоящего русского быта. Шкаф, комод, буфет, стены и потолок – все было в трещинах. Словно сама жизнь и весь уклад жизни – дали трещину. Как в горьковской предреволюционной России: «Потеряла кибитка колесо». Может быть, и теперь – к старому возврата нет и не будет? И не надо? Россия еще не сказала своего решающего слова (в этом смысле ее вековая отсталость – ей же на руку) она еще только начинает его выговаривать.

«Я озираюсь тут, как затравленный зверь, попавший из холодного темного леса в теплую будку лесничего», – подумал, посмотрел на полку: «Русский чудо-вождь Суворов», «Севастопольская страда», «Первая любовь, или Дикая собака Динго», «Что вам приснилось?» (сонник). Такой сонник и присниться многим уж не может. «Княжна Нина». Мало одной княжны Нины – «Княжна Джаваха», того же автора, Л. Чарской… «Чарская… Черская, Тоня… – Где ты?»

Оглушительно хлопнула дверь, вбежала Тамара.

– О чем задумался, детина? Не побежать ли мне к сестре, не сказать ли, что ты у нас? Или, как говорят, пусть это будет для нее суприз.

– Да, пусть будет сюрприз.

– Вот и хорошо. Все равно ты останешься у нас навсегда.

– Куда хватила: навсегда… Тут хоть бы дал Бог блокаду пережить.