Блокада

…А около нее открылась деревушка, каких немало занесено снегом по лесам, пустых, похожих друг на друга не только бревенчато, но и печалью заброшенности, пепелищами пожаров, стогами сена. На блокадном фронте кавалерия давно съедена, да и зачем она здесь. Нетронутые, с белыми обледеневшими верхушками, стога сена похожи на куличи, для голодного воображения подходящие.

Артиллеристы жили в избушках спокойной и однообразной позиционной войной… Ими командовал флегматичный и добродушный украинец, высокий, худой и насмешливый.

– Командир батареи Тарасконенко, честь имею, – не без иронии представился он, да таким басом, что Саша почтительно отметил про себя: «Он даже больше бас, чем Бас», и назвал себя:

– Так что бригадир ударной окопной бригады Тартарененко.

– И бригадир самозванный, и ударная – самозванная, и Тартарененко – самозваненко, – сказал Дмитрий, но лейтенант не слыхал, удивленный:

– Ну, и хвамилия, брат у тебя. Что-то не слыхал такого – подобного. Это, небось, из Шэкспира?

– Никак нет. Это от слова тартарары, которое, в свою очередь, – от слова тартары, то есть татары. А вы – от Тараса, если не Бульбы, то Шевченко.

– То все одно. А вы, случайно, не из людоедов будете?

– Именно случайно – нет. И разрешите вам представить дальше: неудачники – братья писатели Додэнко и, с особого разрешения, будущий искусствовед Алкашко.

– Да вы, я бачу, вен украинцы. Но мне на это наплевать, – лейтенант грозно налохматил черные брови. – Кто вас сюда прислал? Какой черт? Какие теперь окопы? Волчьи ямы здесь, кажется, роют…

– Хоть собачьи!..

– Но и они никому не нужны. Это для оправдания, почему своевременно не вывезли людей: надо же кому-то остаться, чтобы рыть окопы, чтобы потом отдать их немцам.

– Как можно…

– Молчать, когда я говорю. Я и без ваших дурацких ямок не собираюсь отдавать этого клочка земли, где мы сейчас с вами мирно балакаемо. У генерала Павлова я помечен крестиком. Это не значит, что на мне поставили крест. Я не какая-нибудь пехота… Наоборот.

– Это не крест, это «плюс». Куда пехоте до вас, – подобострастно сказал Саша.

– Я бачу, что вы меня понимаете. Этот клочок земли очень важен. Видите: мы – это горка, на западе, как в шахматах, битое поле: ни мы, ни немцы. Кто поле перескочит, тот и попадет в дамки.

– Кто, или только немцы?

– Бачу, вы трошки смыслите. Конечно, только немцы. Что с того, что мы, допустим, перемахнем – все равно в черте блокады останемось. А видали, какие у меня крали?

Под горкой стояли, в сорока-пятидесяти метрах друг от друга, два гладких черных орудия с прилепившимися, как ружья на плечах у богатырских солдат, зенитками.

– А внизу они стоят – для траектории, – пояснил лейтенант. – А вы, я бачу, гарные хлопцы. Приходите к нам в гости. С вами не соскучишься… Я, конечно, здесь самый главный, но у вас есть свое начальство – какой-то там сотник, или как его? Но, по правде сказать, от его сотни – с гулькин нос, да и от моей роты одна военная тайна осталась. Но – не сдамся. – И он поднял кверху нос, не больше гулькиного, будто вздернутый, как вожжами, бровями удивленно-крутого изгиба.

Видно, он был прирожденный воин, с тремя блесками в глазах: старинным – «рад стараться», новым – «служу трудовому народу» и смешанным – «была – не была», «авось» и «знай наших». Но это блески, а содержание сливовых глаз – главное, понимание собственного достоинства и обычно связанное с ними самообладание. Мужчина «марциальный», как говорили при Суворове.

Он был прав: рыли волчьи ямы. Вернее, уже вырытые накрывали бревенчатым накатом. Бревна по два-три в день волоком таскали из лесу. Не для войны они были заготовлены каким-то колхозом. В этих колхозных широтах больших посевов не было, занимались в основном огородничеством да строительством всяких бараков и сараев – на скорую руку. Благо что лесу под этой скорой на строительство рукой было сколько угодно.

Обедали окопники в теплом бараке под вывеской: «Временное правление колхоза им. Жданова». Обед бесплатный, но за пшенную кашу отдавали 20 гр. талонов «крупы». Порции были вдвое больше городских, а после того, как лунной ночью приехали две машины с продуктами – с трассы, втрое, вчетверо – в какое-то почти сытное число раз. Ужин был тоже бесплатный: кипяток. На ночь теплый барак запирали.

Спали в избушке-старушке, такой ветхой – шаталась под ударами метельных крыл, будто только скриплым крыльцом, как единственным зубом, держалась за землю. Задень она промерзала: на бревнах вырастала щетина инея, но первая же тепловая волна печурки сбривала ее, «як корова языком слызгивала» – вспомнил Дмитрий Жилова-биллиардиста, и думал, глядя на огонь: «Вот, так бы снимало иногда верхний, огрубевший слой души – тонесенько-тонесенько, как иней, чтобы она очищалась, яснела. Но не ослабнет ли она от этого? Нежные души должны быстрее грубеть, чем черствые, иначе погибнут». «Постельные» разговоры еще продолжались и здесь, часто до полуночи, пока всех не накрывал глубокий, как снег вокруг, сон.