Блокада

… На театре войны – как в театре: минута тишины играет роль вечности, и многочасовой бой кажется минутной схваткой. Только что казалось, что бой идет всюду, как обложной дождь, и нет на сотни верст на земле ни тишины, ни солнца, и всё небо и лес кричат «А-а-а!», и вдруг упала тишина. Но она была грознее и важнее всех грохотов и шумов боя. Тишина эта означала «вот-вот» широкого и звериного воя, «А-а-а!» отчаянной контратаки. И когда этот вопль – совсем не страшный, а даже как будто жалобный – оборвался, бой затих, и улегся в лесу свинцовый ветер, опаливший все вокруг и сдувший остатки вражеского наступления.

Небо прояснилось, как после грозы, и показало замороженный желток солнца. Но еще кружились в карусели воздушного боя, оперенные перистыми облаками, самолеты. Будто мало места для битвы на земле. Уж если так – скоро войне вообще не будет места…

Нет, это не то сражение, о котором долгие месяцы мечтает генерал Павлов. И не та победа. Не победа – полпобеды, как бывает полбеды. Полбеды – разметанный снарядом накат над блиндажом. Слишком близко к передовой. Надо искать другое место. В новом блиндаже по-старому воткнуты флажки на старой карте – условные знаки равнодействущей двух сил. Но больше всего мучила генерала невозвратимость потерь – самое страшное на войне.

Он равнодушно отводит бинокль от глаз и видит сквозь влажную затуманенность близко-грядущий победный бой: как бойцы будто уже очищают еще «теплый» лес, тяжелые батареи легко меняют позиции, самоходные пушки опережают их, понимающе покачивая дулами, – на запад, все идут и бегут вперед, и телефонисты тянут свой провод – красную нить большой победы, настоящего наступления…

Но ничего этого пока нет и, видно, не скоро будет.

И не видел генерал, не мог он видеть, что увидела Тоня, когда уже подходила к своему санбату: белая стена снега, почему-то песчано-желтая в основании, с молнийными прожилками – они были последним проблеском ее сознания – встала перед ней и упала на нее.

А снаряды рвались пачками, как головешки в костре, еще долго, до глубокой ночи. От их ударов из земли будто посыпались искры – так в небе вызвездило. В эскорте редких автоматных очередей и ракетных отсветов пришла тишина, будто посланная с неба, тишина – истинная царица сражений.

Лампадой повисла луна – над темным ликом исковерканной русской земли. Павшие сосны не встанут, павшие люди не согреются в землянке у огонька.

У штабного блиндажа неподвижно стоит часовой, и тень его вмерзла в снег. Он прислушивается. С белой равнины Ладоги, с трассы послышались голоса:

– Едут! Идут!..

Из блиндажа выбежали офицеры, вышел генерал, и поскользнулся, чуть не упал, взволнованный. Без привычного для военного уха стука копыт олени мягко и призрачно скользили по льду, и гордо развевались их рога, как причудливо окостеневшие на холодном ветру гривы… А вот и головная тяжелая машина подошла, остановилась. За нею – колонна таких же, перегруженных.

– Господи, наконец-то, – сказал кто-то. И больше никто ничего не сказал.

Машин было немного, не больше десяти, но всем, кто глядел на них, – многие плакали, – за ними мерещились сотни, тысячи других. И они придут, эти тысячи машин, хотя слишком поздно.

Это была первая колонна машин с овощами и шоколадом для Осажденного.

На какую-то долю секунды Тоня увидела непомерно выросшие из тьмы тонкие руки хирурга. Он нес их перед собой бережно, как драгоценный инструмент, к ней. И снова они будто спрятались во тьму.

– Два осколочных ранения в область печени, – сказал хирург. – Будем уповать на молодость: только она может спасти. После операции, в любом состоянии – лишь бы была жива – немедленно отправить на Большую землю.

– Генерала бы предупредить, – сказал ассистент.

– Никаких генералов. Успеется, потом. Машины идут?

– Идут вовсю!

…Генерал Павлов так и не узнал о тяжелом ранении Тони. Той же ночью он был убит снарядом на льду. Достойная смерть человека, только что завершившего большое дело своей жизни. Трасса работала полным ходом, и по ней полным ходом шли машины с хлебом для голодных.

35. Конец компании

Бригаду окопников выгрузили в прифронтовом лесу – когда-то густом, теперь поредевшем. Был дремучий лес, стал недреманный: сторожевые окопы, наблюдательные вышки. Круглые полянки занесенных снегом озер не радуют глаз, наоборот, как бельмо на глазу: легко простреливаются.

Два тяжелых орудия стояли неподалеку, одинокие, будто кинутые. Но, словно приветствуя вновь прибывших, они сначала выдули из себя клубы дыма, потом дружно ударили в небо. Саша возбужденно-тихо выкрикнул: «Эй, все наши – айда на батарею!» Надо сказать, что по дороге в «газик» к общежитцам набилось больше десятка «повесточных», а в столовой около Финляндского вокзала, открытой, очевидно, специально для окопников, дали суп с чем-то плавающим. Это всех возбудило. А тут еще батарея!