Блокада

Или у Баса рябило в глазах, но люди ходили вокруг Александрийского столпа, кружились, как только что кружился он сам с Сарой. И ангел благословлял их сквозь метель. И она, будто рассеченная крестом надвое, воя, рассеялась наверху, а распоротым брюхом упала на землю, и высыпались кучи снега.

– Теперь Царь-голод поведет нас в наступление, – сказал Бас прохожему.

– Я хоть сейчас, – ответил тот и сел в снег – отдышаться. Или умереть.

А вот, даже как будто в ногу, приволакивая то левой, то правой, прошел полк пехоты. Бас присвистнул от удивления и так, посвистывая, пошагал сзади. Теперь ему легко. Без саночек. Саночкам пора закрывать навигацию.

Как старым знакомым улыбнулся Бас кариатидам. Теперь им легче. Всему городу скоро станет легче: сытней. Это – главное. А блокада? Ей еще конца не видно… Шагая, Бас напевал стихи:

«Ломая кольцо блокады,
Бросая обломки ввысь,
Россия, на баррикады —
Алым всадником мчись!»

На баррикады мчаться было когда-то нетрудно, с развевающимися алыми фалдами мелкопоместных пожаров. Прорвать эту блокаду труднее. Мистика символов: Самсон в плену у немцев.

– Нет у нас Самсона, – сказал Бас снова какому-то прохожему. – Некому разорвать пасть блокады, да так, чтобы из нее забил фонтан вражьей крови, да вбить в эту пасть клин прорыва. Но это будет, будет, – выкрикивал он вместе со словами, которые почему-то называют последними, хотя в мужском пылу они первые срываются с языка.

34. Ломая кольцо блокады…

Давно прошел Новый год, отзвенели метели в разорваных крышах, и крещенские морозы искрестили трещинами ледяную кору земли, домов и деревьев и кожу на руках и лицах апокалиптян. Их терпение – и то, кажется, начало давать трещины, терпение, как защитная кора души.

Артиллерийская дуэль ожесточилась, понеистовела. Все чаще и чаще немецкие снаряды-методисты вызывают ответные десятикратные кольцевые залпы городских гаубиц, и от них город содрогается больше, чем от разрывов вражеских снарядов. Это – как взрыв орудийной ненависти.

Всему бывает конец, пришел конец и голодному терпению. Это оно – лопнуло, это оно взорвалось небывалым шквалом огня по врагу на всем фронте. Орудия, изголодавшиеся по снарядам, били с остервенелой непрестанностью: артиллериискии голод кончился, снаряды везут по ладожской трассе, можно смело расходовать запас.

Везут и хлеб. И какую-то невиданную сухую картошку. Ничего, ее можно смочить слезами умиления. Поздно? Да, кажется, безнадежно поздно. Но пусть везут, везут и везут – бесконечно. Будут есть хлеб на улицах и умирать на снегу с улыбкой.

Вдребезги разбилась и голодная скука: Попков все чаще объявляет о выдаче крупы и еще каких-то фантастических сушеностей, понемножку, но только успевай получать. Старушки громко молятся за Попкова в очередях и тихонько тут же умирают. Дошла очередь и до них, потому что самое страшное позади.

… Теперь ясно, что артиллерийское превосходство на стороне осажденных. Были бы снаряды.

Немецкая артиллерия по-прежнему садит тупо и куда попало, без русского вдохновенного остервенения. Город еще не раз зальется кровью. И в этом году, и в следующем.

Скоро весна. Город снова, как прошлым летом, припадет к обнажившейся земле, и она даст ему и силу, и защиту. Нет, Германия – не Геркулес, ей никогда не оторвать Питер, как Антея, от родной земли, не полонить.

Отзвук близкого фронтотрясения всколыхнул дома, улицы, души.

Тоню привезли к генералу чуть не под конвоем, но как он пожалел бы потом об этом… Если б мог.

Около нового штабного блиндажа высятся горы лопат и кирок, и мирные тракторы-тягачи стынут на морозе: работы по расчистке ледяной трассы только что закончены. Сквозь редкие сосны просвечивает необозримое белое поле Ладожского озера, Ладоги – родины богатейшего русского фольклора. Какая тема для него – Ледовая трасса.

Красные флажки, отмечающие трассу, убегают в снеготканную даль, пропадают за горизонтом. Попутно торчат треугольники полузанесенных снегом палаток, а кое-где – едва отличимые ото льда юрты, сложенные из кусков вырубленного льда, как ледяные дзоты.

Одинокая оленья упряжка неслышно, будто по воздуху, рассекает белое пространство. Нет, она не одинока: следом за нею, гремя цепями на колесах, идут четыре трехтонки.

– Пробный рейс, милая, с чем вас и поздравляю, – сказал Тоне вышедший из блиндажа майор с простым русским лицом и спокойным вдоль-и-поперечным взглядом серых ярославских глаз, – теперь у нас вместо «дело идет на лад» говорят «дело идет на лед»… Рад вас видеть! Мы тут все заждались… Месяц или два пропадали? Или год? Или весь двадцатый век?.. Как там держатся? Чем?

– Еще бы спросили – зачем. Поезжайте и посмотрите. Вам это будет очень полезно, не все же на фронте отъедаться, – зло ответила Тоня, но тут же улыбнулась: ей нравился этот надоедливый, но храбрый и удачливый армейский корреспондент, да и бегучее радужное виденье оленьей упряжки все еще маячило радостно в глазах.