Блокада

– …Первое видение в моей жизни, – сказал он Саре, вернувшись. – Видение, во едином образе блудного сына, меня, Сашки и Алкашки на фоне каких-то туманностей, спроектированных, очевидно, из моего тронутого первым безумием мозга – на промозглую стену… Не к добру, сказала бы моя мама… Я и забыл, что ты еврейка, Сара. А сам я, был ли я крещен? Это пустяки, Саранча ты моя черненькая: если есть Бог, так Он один и един для всех, и ему божественно все равно, в какой вере и чем мы крещены: водой, звездой или розгами. Если я ошибаюсь – прости меня, тогосветная: тебе уже, думаю, лучше знать. Прости меня, моя сухонькая мумийка ты апокалиптическая… Ха-ха!.. Я придумал! Я увековечу тебя, хочешь?

Теперь он не оскользался и не падал, и будто прежняя сила вернулась к нему. Одним рывком ввез сани с Сарой в вестибюль и с тихим смехом толкнул вниз по лестнице в открытую дверь подвала, крича:

– Туда! Там твое место.

Поставил сани с Сарой в подвале, в отделе египетских мумий. Их не было: эвакуировали или попрятали.

– Никого нет? Тем лучше, – сказал Бас. – Ты будешь первой мумией в новом человекоисчислении, царица Савская, Сара Переляк, урожденная одесситка… Теперь я за тебя спокоен. Что мумией! Ты будешь – мощи. И будут приходить, и прикладываться к твоим русским голубым глазищам, и осыпать их всякими цветами. Эка ты их выпучила… Не пугай меня. Самое страшное свершилось: ты меня покинула. Вот. А теперь я покидаю тебя. Нет тебя среди живых. Нет тебя и среди мертвых. Ты среди бессмертных, Сара. Прощай.

…Пустое общежитие не поразило Баса, как будто так и должно было быть. Прочел записку и написал на ней, как революцию: «Игорек, если вернешься, дуй в Боло-Ярви. Бас». Взглянул на иконку, вспомнил, что хочет есть: под ней всегда лежали карточки. Собираясь на похороны Сары, каждый взял себе свою – на всякий случай. «На всякий случай захвати чубуковскую иконку. Ты уйдешь последний, как капитан с корабля», – приписал Игорьку. И только потом, взглянул на продкарточку, понял: два дня! Два дня возил Сару с кладбища на кладбище и по всему городу – чем он не кладбище? Но где же карточка Сары, уворованная в НКВД? Всероссийский рекорд. О ней все как то забыли. И больше всех забыл он, Бас, потому что все могли думать, что карточка у него, а спросить постеснялись – «перед лицом покойницы». «Значит, сперла старушка», – решил Бас и успокоился. А ее, Сарина, собственная карточка? Об этом никто, и Бас ее не спросил.

– Какой деликатный мы народ, – сказал вслух, – а старушка еще деликатней.

Хлеб, сэкономленный за два дня, съел в две минуты… Два дня!.. А думал – целая вечность. А думал – не целый час…

Развернул плечи и снова вышел на Дворцовую площадь. Ангел поблескивал в вышине, отражал крестом и рубил солнечные лучи, павлиньим хвостом рассеянные сквозь тучи. И снова из арки Главного штаба вышла пехота. Казалось, она будет дефилировать бесконечно. И со всех сторон шли своей лыжной походкой апокалиптяне, вызванные из пещер первым, уже ярким и немножко теплым, солнцем. Их было все-таки много!

Еще прошел полк пехоты, что-то напевая. Бас стоял, прислонившись к плитам Арки, и ему казалось, что от них струится тепло, как от русской печи.

И шли, шли подпоясанные кушаками и ремнями, выпячивая сизые кадыки. Басу показалось, будто весь город вдруг устремился сюда, к арке Главного штаба голодных, к Зимнему дворцу Третьего полюса, к Александрийской Оси Блокады. И все улицы и проспекты стягивались в единый клубок, чтобы развернуться пружиной, ударить по фронту.

Со всех сторон, будто чуя недоброе, забухали немецкие пушки. Метель с воем и свистом расшвыряла снаряды куда попало, и заметалась между землей и небом. Но солнце – оно светило и сквозь жестокие белые прутья и колючие космы метели, как сквозь дождь, – утверждая тем самым свою уже непобедимую скоровесеннюю природу.

Ангел парил в вышине. «Как пушкинский орел, – сказал Бас. – Ха-ха, ангел-истребитель…» Крест мелькал как меч, рассекая скомканные снежные тучи.

– Я понимаю, – сказал Бас прохожему. – Царь-голод отказывается подчиняться смерти.

– Я тоже, – сказал прохожий.

А люди все шли и шли, будто на голодную демонстрацию, или в войско Царя-голода, в Вооруженные силы Апокалиптян. Вооруженные нечеловеческим терпением. Терпеть, умирать и не просить пощады. У кого: у своих или у немцев? Ни у кого, потому что не у кого. Блокада – двусторонняя злая и упрямая воля. Что немцы могли бы, да не хотели взять город – выдумка тевтонского самолюбия или себянелюбия своих идиотов, но что советская армия могла бы сразу же после успеха под Москвой помочь Ленинградскому фронту, но не сделала этого, боясь второго наступления на столицу, – это понятно: и в войне Москва оказалась счастливой соперницей. Для ее защиты силы нашлись, а для прорыва блокады Ленинграда – нет.