Блек. Маркиза д'Эскоман

В душевных болезнях, как и в лихорадке, бывает свое бредовое состояние. Госпожа д’Эскоман испытала уже достаточно жестоких страданий, чтобы утратить ясность своего восприятия; для того чтобы вступить в третью стадию своего существования, она составила план поведения, совершенно невыполнимый как в том, что касалось ее самой, так и в отношении ее любовника.

Она изучала характер Луи де Фонтаньё и, подметив постоянное несоответствие его сердечных влечений с его действиями, пришла к выводу, что он подчиняется непреодолимой жажде стремления к идеалу; она полагала, будто распознает в нем то, что делает человека поэтом и художником, и хотела направить его на путь, как ей казалось, предназначенный ему; Эмма думала, что, давая волю его мечтательным побуждениям, она предохранит его от участи, пугавшей ее, — брести от разочарования к разочарованию; она предполагала, что если сделать его любовницей музу, то его беспокойное воображение, столь пагубное для него в это время, успокоится.

Первая ошибка, совершенная г-жой д’Эскоман, состояла в том, что она смешивала художников, этих трудолюбивых первооткрывателей нашей цивилизации, с бесплодными мечтателями.

Эмма не думала, что далеко не одно и то же — полностью отдаться своему воображению, превратиться в его раба, повиноваться всем его прихотям и лениво идти за ним следом в мир безрассудного и несбыточного или же совладать с этим воображением, обуздать его, собрать его в горнило, откуда, после долгих и тяжелых трудов, может выйти, сверкая, то, что в нем было полезного. В ней было слишком много гордости любящей женщины, чтобы прийти к роковому заключению, что его мечтательность есть лишь проявление его слабохарактерности; недостатки, даже пороки менее страшат в человеке, чем качества, называемые отрицательными и обычно являющиеся признаком душевной вялости. Впрочем, хотя г-жа д’Эскоман и считала, что хорошо изучила своего возлюбленного, она знала его лишь поверхностно; в ней не было достаточной твердости характера, чтобы легко проникать скальпелем в плоть, которую ее любовь сделала своей; она закрывала глаза, боясь, что вид раны испугает и парализует любовь, которую ей хотелось сохранить вопреки всему; она не могла понять, как он, одно время довольствуясь тем, что вошел в ее мысли, затем проник в ее сердце, а потом и в ее чувства; как, накалив их, он поработил все ее существо.

К несчастью, эта ошибка Эммы осложнялась ее другой ошибкой, которой суждено было оказать более прямое воздействие на ее жизнь.

Наряду с ролью наставницы, которая поддерживалась ее слепой нежностью к Луи де Фонтаньё, она вообразила себе еще одну роль, против которой рано или поздно должны были восстать ее женская гордость и сама ее любовь.

В состоянии горестного исступления она в буквальном смысле слова приняла на себя роль матери — единственную, достойную ее привязанности к Луи де Фонтаньё; из страха перед одиночеством она нашла себе прибежище в этом чувстве, составляющем своего рода точную середину между любовью и дружбой. Она решила, не посоветовавшись со своим сердцем, что отныне оно будет довольствоваться этим, и приняла его молчание за согласие. Намерения ее были чисты; она и не предполагала, что ее героическое самоотречение и полнейшая самоотверженность вернут ей целиком этот неустойчивый ум, эту мечущуюся душу; но она была убеждена, что все это склонит ее возлюбленного к будущему, в котором ей виделось для себя лишь одно, чего она желала на этом свете, лишь одно, что она отныне считала укрытием от произвола прихоти, — чистую и бескорыстную привязанность человека, прежде страстно любившего ее.

В то же самое время, когда она пыталась тронуть душевные струны Луи де Фонтаньё, казавшиеся ей такими чувствительными, она старалась вывести его на тот уровень взаимодоверия, что был необходим для осуществления ее замыслов.

Поставленная ею перед собой задача была сложна.

С одной стороны, Эмма видела у Луи немало порывов, но они были чисто внешними и оседали, как пена в стакане; и как ни пыталась Эмма сохранить доброе мнение о своем возлюбленном, ей все труднее было сохранить иллюзию, что он предназначен для великого будущего, о каком она мечтала для него.

С другой стороны, она столкнулась с еще более серьезными препятствиями. Обыкновенно человек, если речь идет о чувствах, понимает только те из них, что он может испытывать сам; такое возвышенное понятие, как бескорыстие в любви, располагалось на таких высотах, какие душе Луи де Фонтаньё никогда не приходилось достигать. Он не поверил в это бескорыстие, увидел в нем ловушку, и его стоявшая на страже подозрительность отказывалась воспринимать любую откровенность, причем с тем упрямством, какое обычно приберегают для лжи.