Блек. Маркиза д'Эскоман

На следующее утро Эмма отправилась за деньгами к торговке бельем, на которую она работала. Она долго отсутствовала, а вернувшись, казалась очень взволнованной: у нее дрожали и подгибались ноги, лицо было бледным, глаза блестели, и нервная дрожь время от времени пробегала по всему ее телу; казалось, она изнемогала от усилий скрыть свое тайное волнение. Сюзанна с привычной заботливостью принялась ее расспрашивать; г-жа д’Эскоман объяснила это свое состояние, вызывавшее тревогу у ее старой подруги, пустяковым недомоганием и настояла, чтобы та пошла по своим обычным делам. А Луи де Фонтаньё ничего не заметил; казалось, он сам находился в каком-то беспокойстве и тревоге, и его снедала какая-то тайная забота.

Когда они остались наедине, Эмма подошла к молодому человеку и вложила свою руку, горячую и влажную, в его руки.

— Луи, — обратилась она к нему, — вам нечего мне сказать?

Он вздрогнул и пробормотал что-то похожее на отрицание.

— Настоящая любовь пробуждается редко, почему же вы, мужчины, отказываетесь ее замечать?

— Что вы хотите этим сказать?

— Я хочу сказать, что, по моему мнению, вы имели достаточно доказательств того, как далеко может простираться моя нежность к вам, и не следует подвергать меня смертельному оскорблению, показывая, что вы сомневаетесь в ней!

Луи де Фонтаньё в свою очередь побледнел, услышав, что его любовница выражается с непривычной для нее определенностью.

— Послушайте, — промолвил он, — если вы затронете тему упреков, то мы никогда не кончим нашего разговора! В любви упреки это нечто вроде ружейной пальбы, предваряющей основную атаку. Ну же, Эмма, нападайте на меня сразу, чтобы я знал, куда направлена угроза.

— Вы несправедливы, — с грустью отвечала г-жа д’Эс-коман, удивленная легкостью тона, с каким ее возлюбленный произнес эти слова. — Вы несправедливы, но я должна была предвидеть эту несправедливость, поскольку вы разлюбили меня.

— Я разлюбил вас? — с нетерпением возразил Луи де Фонтаньё, желая скрыть им свое смущение, вызванное этим разговором. — Как вы, Эмма, неоспоримое превосходство которой я признаю, можете решиться на то, чтобы пускать в ход доводы разъяренной гризетки? Я вас разлюбил?! Это означало бы, что я забыл ваш благородный порыв, с каким вы уступили любви, которую я имел счастье к вам испытывать, бедствия, какие за этим последовали, ваше бескорыстие и вашу самоотверженность! Вы это хотите сказать? Так вот, я утверждаю, что люблю вас больше, чем когда-либо прежде. Разумеется, моя любовь изменилась внешне, по форме, по тому, как она проявляется; это общий закон, ничто на свете не может не подчиняться ему; но если у меня и нет больше страсти, то нежность моя к вам по-прежнему безмерна; если в ней нет больше весеннего пыла, она, по крайней мере, пустила более крепкие корни. Лишь некоторым деревьям Бог даровал способность оставаться вечнозелеными, лишь некоторым сердцам — способность сохранить аромат юности и любви; ваше сердце, без сомнения, таково; но из этого не следует, что те, кто разделяет людские слабости и немощи, обездолены до такой степени, что они утратили чувство долга и признательности. Разве так уж важна причина, если результат тот же? Разве так уж важно, что не будет более любовной горячки, если сегодня, как и когда-то, я готов отдать свою кровь и свою жизнь, коль скоро они помогут обеспечить ваше счастье?

— Я просила вас о гораздо меньшем, Луи, но тем не менее вы отказали мне.

— В чем же? Говорите!

— Я просила вашего доверия.

— Скажите, когда и как я отказывал вам в нем, Эмма? — спросил Луи де Фонтаньё, невольно краснея.

Внезапная мысль оживила молодую женщину, она покраснела и заговорила дрожащим от волнения голосом:

— Выслушай меня, Луи! Ты не знаешь, до какой степени любовь может преобразить женщину; ты полагаешь, что во мне еще осталась пошлая ревность, но ты ошибаешься. Я была искренна, когда говорила тебе недавно, что Эмма д’Эскоман умерла, умерла, срывая цветы, как шекспировская Офелия; то, что осталось от нее, стало твоей плотью и кровью, страдает лишь твоими страданиями и улыбается лишь твоим радостям. Мне казалось, что если я лишусь этой роли, столь незначительной после той, на какую мне давали право надеяться твои клятвы, то твоя честь не пострадает и наша взаимная привязанность, освобожденная от всех земных уз, переживет нашу любовь. Я никогда не домогалась влияния на твою волю, никогда не следила за твоими поступками; я лишь хотела, чтобы ты делился со мной своими мыслями, и ничего более. В лучшие времена тебе было угодно называть меня супругой, но сейчас я готова отказаться от этого звания; однако я хочу остаться для тебя чем-то вроде сестры, матери, подруги, смирившейся с позорной участью рабыни, лишь бы внимать твоим сладостным откровениям. Но все это, разумеется, оказалось пустой мечтой, ибо после снисходительного молчания, с каким я наблюдала за следствиями немощи и слабости, о которых тобою только что было сказано, ты не посчитался с моим правом быть первой наперсницей счастья, что тебе готовится.

— Что ты хочешь сказать? Я не понимаю тебя.