Блек. Маркиза д'Эскоман

Выйдя из ресторана, шевалье привел их в Оперу, чтобы завершить там вечер.

Во время антракта шевалье сослался на сильную головную боль и попросил Луи де Фонтаньё выйти вместе с ним; оставив г-же д’Эскоман одну в ложе, они велели театральной служительнице никого туда не впускать.

Господин де Монгла привел Луи де Фонтаньё на бульвар.

— Любезнейший друг, — решительно заговорил шевалье, — я безуспешно старался удержать вас от многих глупостей; буду ли я более удачлив, когда речь идет о том, чтобы помешать вам совершить подлость?

Молодой человек сделал резкое движение, чтобы высвободить свою руку из руки старика, но тот удержал ее с цепкой хваткой и с такой мускульной силой, какой, казалось бы, нельзя было ожидать от человека его возраста.

— Простите, я закончу, — произнес шевалье, — у меня настоящая мания вмешиваться в то, что меня не касается; однако, поскольку я готов обнажить против вас свою шпагу, если вас оскорбили мои слова, и вовсе не претендую на то, чтобы мои седые волосы служили мне громоотводом, я продолжаю. Вы не любите более маркизу, и вас вновь охватила глупейшая из страстей к тамошней распутнице.

— Шевалье, не Эмма ли поведала вам эти глупые сказки?

— О! — отвечал шевалье с непритворным возмущением. — Я слишком уважаю в маркизе светскую женщину, чтобы допустить возможность произносить между нами имя той девки. Мне шестьдесят пять лет, но мои глаза еще прекрасно видят, и это смягчает нелепость моих матримониальных замыслов, ошеломивших вас этим утром. Я прекрасно узнал Маргариту, которая, как и мы, находится в Опере, ярусом выше нашего. Я перехватил ваши взгляды, как бы вы ни старались их сдерживать; не ускользнули от меня и ее бледность, сжатость ее губ, судорожные движения, какими она обрывала лепестки цветов из своего букета, и взгляды ненависти, какие она бросала на госпожу д’Эскоман. К тому же, почему вы утром были у нее, в то время как бедная маркиза находилась в таком страшном положении? Ах, Фонтаньё, не припирайте меня к стенке, иначе моя проницательность станет для вас куда более неприятной.

— А если бы так оно и было, если бы я позволил себе уступить связанной с прошлым прихоти в отношении Маргариты, то вам ли, Монгла, вам ли, кто сотни раз хвастался передо мною своими любовными похождениями, ставить мне это в вину?

— Не надо клеветы, мой мальчик! Пусть я закоренелый негодяй, разбойник, но, клянусь честью, я никогда никого не обманывал; на моем лице всегда можно было читать и все мои достоинства, и все мои пороки; те женщины, которым они нравились, их принимали; если же потом они в этом раскаивались, то могли пенять на себя, а не на меня. Я обещал им только гусарскую любовь, и напрасно бы они требовали от меня чувств и элегий. А вы разве такую роль взялись разыграть в отношении маркизы?

— Но разве я виноват, что не люблю ее больше?

— Не мне ставить это вам в вину; я предвидел подобную развязку еще в ту минуту, когда на кладбище Святого Петра вы рассыпались перед ней в громогласных клятвах, напоминающих "Dies irae"[9]. Но я полагал тогда, что, будучи всего лишь обыкновенным смертным, вы все же будете помнить о своей дворянской чести и придадите некоторое значение тому, чтобы эта бедняжка, положившаяся на вас с такой доверчивостью, не смогла сказать о вас: "Он ведет себя, как…"

— Но что же нужно было делать?

— Быть честным и признаться ей, что произошло с вашим сердцем; такое известие могло бы и убить ее сразу, но с вашей стороны это было бы честнее, чем играть ту роль, какую вы при ней играете, и человечнее, чем заставлять ее сносить муки, какие она испытывает.

— Эмма ничего не подозревает.