Бледный всадник: как «испанка» изменила мир

При этой глобальной перетасовке и пересдаче карт человеческих судеб часть из них провалилась в щели: оставшиеся инвалидами (включая «меланхоликов»), утратившие работоспособность и столь же непонятые и отверженные, как ветераны Первой мировой с их синдромом «фламандской тоски» (тут даже и не ясно до сих пор, какая из двух этих категорий сильнее пострадала и какая из них многочисленнее); вдовы без надежды еще раз выйти замуж; никому не нужные сироты. Поскольку грипп повлек наибольшие человеческие потери среди людей 20–40 лет, без средств к существованию осталось множество их иждивенцев. Часть упавших спасла очень тонкая и непрочная страховочная сетка – кого-то, можно сказать, даже и в буквальном смысле: в США страховые компании выплатили родственникам жертв пандемии около $100 млн ($20 млрд в современном эквиваленте) по полисам страхования жизни, составленным в их пользу. Других выручили доли в наследстве или завещаниях. Вдова и сын одного немецкого иммигранта, к примеру, получили в США после его смерти от гриппа достаточно крупную сумму, вложили ее в недвижимость, а в наши дни внук того иммигранта, по слухам, ворочает миллиардами. Дональд Трамп его имя. У большинства, увы, перспективы были куда менее радужные. В одном шведском исследовании подсчитали, что на одного умершего от испанского гриппа пришлось четыре человека, помещенных в публичные приюты для бедноты[382]. В Швеции в те годы, отметим, в таких приютах обеспечивали своих граждан бесплатным питанием, одеждой, медицинской помощью и погребением за казенный счет, но при этом объявляли недееспособными.

Подобные исследования, к сожалению, встречаются крайне редко. Основная часть информации о социальных последствиях той пандемии и судьбах потерпевших носит характер скорее исторических анекдотов, да и те звучат как-то робко и невнятно. Особенно тревожно за сирот. Достоверных данных об их числе, их судьбе не имеется, по сути, нигде, и, хотя рождаемость в годы войны явно снизилась, сам тот факт, что испанский грипп убивал прежде всего людей в расцвете сил, включая множество потенциальных молодых родителей, подсказывает, что сирот после пандемии по всему миру осталось немерено. Института приемных семей в современном понимании в те годы попросту не существовало, и многие сироты, надо полагать, остались под присмотром родни той или иной степени близости, какая-то попала под суровую опеку государства. Но почему-то пример Анте Франичевича все-таки представляется более типичным.

Анте родился в хорватской деревне в низовьях Неретвы и был одним из четырех малолетних детей своих родителей. В считаные дни они лишились и отца с матерью, и единственной бабушки по отцу. Помотавшись по не отличавшейся любовью и заботой дальней родне, Анте по достижении относительно самостоятельного возраста решил покинуть родные берега. На пару с другом они тайком прокрались в Дубровнике на какое-то судно, чтобы начать новую жизнь подальше от Хорватии. В какой именно южноафриканский порт они в итоге прибыли, история умалчивает, однако оттуда добрались аж до Северной Родезии (современная Замбия), где здравствующая и поныне Англо-американская горнодобывающая компания[383] как раз тогда начала разработку меднорудных месторождений на территории провинции, которая с тех и до сих пор так и именуется Коппербелт[384]. Местность, в которой очутились юные беженцы, оказалась практически необитаемым и кишащим ядовитыми змеями тропическим лесом, но, на их счастье долго стоять лагерем им там не пришлось, поскольку удача AAC обернулась и их удачей в свете всевозрастающего спроса на медь в преддверии неизбежно надвигающейся Второй мировой войны. В итоге Анте Франичевич проработал там на «англо-американцев» целую четверть века, успев за это время жениться и вырастить собственных детей, а по выходе на пенсию отбыл доживать свой век в полном благополучии в Южную Африку.