Битва за Рим

– Твои деньги ждут тебя на борту, – сказал Белей, не стесняясь слез. – Я отправил туда еще одежды для тебя, а также вина – оно не в пример лучше того, что обычно лакает мой капитан! Еще я отправляю с тобой раба Бургунда, иначе тебе некому будет помочь. Ему нельзя оставаться в городе, вдруг вернется тот отряд и кто-нибудь из наших проболтается… Он не заслуживает смерти, поэтому я купил его для тебя.

– С радостью беру Бургунда, Авл Белей. А тех, кто меня искал, больше можешь не опасаться. Я знаю того, кто им заплатил, – это человек без власти и влияния, он просто хочет сколотить себе репутацию. Сначала я подозревал Луция Суллу; окажись я прав, дела обстояли бы куда серьезнее. Но если люди консула тоже меня ищут, они еще не добрались до Минтурн. Этих ищеек натравил на меня жадный до славы privatus. – Марий стиснул зубы и прошипел: – Секст Луцилий поплатится за это!

– Мой корабль в твоем распоряжении, пока ты не сможешь снова вернуться домой, – с улыбкой сказал Белей. – Капитан все знает. На счастье, его груз – фалернское вино, промедление ему только на пользу. Счастливого пути!

– Желаю тебе всяческих успехов, Авл Белей, – сказал Гай Марий. – Никогда тебя не забуду.

Наконец-то этот полный волнений день остался позади; мужчины и женщины Минтурн, стоявшие на причале, махали кораблю, пока он не исчез за горизонтом, а потом разошлись с чувством, что победили в войне. Авл Белей ушел домой последним, уже в сумерках, улыбаясь на ходу; ему в голову пришла замечательная мысль. Он найдет лучшего на всем полуострове художника и закажет ему серию фресок на сюжет злоключений и спасения Гая Мария в Минтурнах. Пускай красуются в новом храме Марики в чудесной священной роще! Ведь она морское божество, мать Латина и бабка Лавинии, вышедшей замуж за Энея и родившей Юла, а значит, имеет особое значение для Гая Мария, женатого на Юлии. А еще Марика – покровительница их города. Минтурны не могли совершить более славного деяния, чем спасти Гая Мария; благодаря фрескам их слава вскоре разнесется по всей Италии.

С того времени опасности отступили от Гая Мария, при всей дальности и изнурительности его скитаний. На Энарии девятнадцать беглецов воссоединились и стали ждать Публия Сульпиция – но тщетно. Через восемь дней они со скорбью заключили, что он уже не прибудет, и отчалили без него. Выйдя в открытое Тусканское море, они не видели суши, пока не подошли к северо-западному мысу Сицилии и не пристали к берегу в рыбацком порту Эрицина.

Марий хотел бы остаться на Сицилии, чтобы не слишком удаляться от Италии; невзирая на замечательное, учитывая все выпавшие ему тяготы, состояние здоровья, он вполне отдавал себе отчет, что голова у него не в порядке. Он стал забывчив; порою слова, произносимые другими, звучали для него как невнятный говор скифов или сарматов; его преследовали неприятные запахи, глаза застилали мохнатые рыболовные сети, то и дело его бросало в невыносимый жар; бывало, он переставал понимать, где находится. Душевное состояние было и того хуже: всюду ему мнилось пренебрежение, а то и оскорбительное презрение.

– То внутри у нас, что позволяет нам мыслить, – одни говорят, что оно располагается в груди, другие, например Гиппократ, – что в голове, и я склонен с ним согласиться, ибо думаю глазами, ушами и носом, так почему все это должно располагаться так же далеко от источника мыслей, как от сердца и печени?.. – заговорил он однажды с сыном, ожидая с ним в Эрицине ответа от наместника; произнеся эти слова, он запнулся и свирепо свел мохнатые брови на переносице. – Позволь, я начну сначала… Что-то грызет меня изнутри, изводит понемногу, Марий-младший. Я все еще помню наизусть целые книги и, поднатужившись, могу мыслить здраво, могу проводить собрания, могу делать все, что делал раньше. Но не всегда. Все меняется, и мне не дано этого постигнуть. Порой я даже перестаю осознавать перемены… Не серчай на меня за туманность речей, за причуды. Я должен сохранять ясность мыслей, ведь в один прекрасный день я стану консулом в седьмой раз. Марфа сказала, что это произойдет, а она никогда не ошибалась. Никогда… Я уже говорил тебе это, не так ли?

Марий-младший сглотнул, борясь с комком в горле:

– Да, отец, говорил. Много раз.

– А говорил ли я тебе, что она напророчила кое-что еще?

Серые глаза сына впились в перекошенное, дряхлое лицо отца, в последнее время ставшее багровым. Вздохнув, Марий-младший подумал, что, вероятно, отец опять заговаривается, хотя, возможно, у него еще продолжается период просветления.

– Нет, отец.

– Да, было кое-что еще. Она сказала, что мне не быть величайшим человеком в истории Рима. А знаешь ли ты, кому она предрекла славу величайшего римлянина всех времен?

– Нет, не знаю, отец. Но хотел бы узнать. – В сердце Мария-младшего не было ни капли надежды: он знал, что своего имени не услышит. Сын великого человека не может не сознавать своего несовершенства.

– Она сказала, что это будет юный Цезарь.

– Edepol!

Марий вдруг заерзал, превратился в седого дитятю, ужаснув сына.