Битва

Казалось, так до самого КБ они проедут и не скажут ни слова. Но вдруг Бутаков, глядя вперед на многорядный поток машин, со вздохом сказал:

— Ситуация… — Но, видно поймав себя на чем-то, возможно, ему не понравился собственный тон, резко бросил: — Читайте газеты. Боюсь практических выводов из таких совещаний. Как бы не начали пускать под пресс самолеты, резать на металлолом корабли…

Он так же неожиданно, как и начал, оборвал себя, насупился еще больше, съежился, точно ему стало стыдно за свою вспышку.

И до конца дороги окончательно закаменел.

Всплыло в памяти и это.

Он был в Батуми. Дом отдыха небольшой — несколько легких домиков с террасками, тонкими и высокими, как стрелы, колоннами, — и вот оно, рукой подать, море. Он любил крутой запах солености, йодистый дух водорослей — даже в эту нежаркую пору воздух здесь игристо-бражной крепости. В тихую, безветренную погоду, когда море до горизонта схватывалось зеркально-белесой пленкой, к самому берегу подплывали студенистые медузы, шевеля в воде прозрачными бородами, зазевайся — и ноги ожжет, будто крапивой.

Умнов запирался в номере, сидел за расчетами, они накапливались в общей тетрадке и, казалось, были без начала и без конца; пожалуй, загляни в них самый сведущий человек — и он бы мало что разобрал и понял. Умнов для себя называл прикидочные расчеты подступами, обкладыванием медведя в берлоге.

Конечно, поисками, такими же подступами был занят не один он — весь «чудно́й» отдел, все его пока немногочисленные сотрудники. Умнов знал: у каждого есть своя тема, они объединены общей идеей, есть свой график, все подписано, утверждено, и все работают, и дай, как говорится, срок — глядишь, заветное, желаемое откроется, обнаружится… Но тут-то и загвоздка: когда обнаружится, каков тот срок?

Приходило не одно решение, иной раз даже казалось — вот оно, теперь то самое; и он, Умнов, тогда взбудораживал Овсенцева, Эдика, других сотрудников — считали, проверяли, неприметно утекали, будто вода в песок, дни, недели, декады, и открывался — пшик, обнаруживалась несостоятельность очередной идеи… Собирались всем отделом, и Эдик убито возвещал:

— Дело снова плохо, Сергей Александрович.

Возникали споры, находились новые повороты, вспыхивали очередные идеи — все начиналось сначала…

…Утром он вернулся с пляжа в майке, с полотенцем через плечо. В корпусе навстречу ему проворно выскочила из дежурной комнаты сестра Ната, полноватая, в крахмальной косынке, пряча руки за спину.

— А вам телеграмма, Сергей Александрович! Правительственная! С орденом, наверное, поздравляют?

— Не знаю, Наточка, не знаю! — сказал он, чувствуя неожиданное волнение; торопливо разорвал бланк с красными крупными буквами: «Правительственная». Пальцы слушались плохо. — Может быть все, Ната: либо жбан меду, либо кочергой по голове…

Прочитал:

«Умнову Сергею Александровичу. Прошу прервать отпуск ввиду срочных обстоятельств. Аэропорту Батуми даны указания обеспечить беспрепятственный вылет. Звягинцев».

Сестра стояла, не уходила. Он сунул телеграмму в карман спортивных трикотажных брюк, поднял глаза:

— Ясно, Наточка: складывать чемодан…

— Ой, Сергей Александрович! — У нее это вырвалось искренне, с огорчением. — А я догадывалась… Вы, наверное, большой человек или… космонавт?

— Ни то и ни другое. Закрывайте, Наточка, мои дела!

Взяв ее мягкую, безвольную руку, встряхнул легонько, выражая и свою признательность и стремясь вывести ее из задумчивости.

Загадка разрешилась вечером, когда, явившись с аэродрома и расцеловав Лелю, удивленную его внезапным преждевременным появлением, потрепав Олю и Сашку, сказав: «Сейчас, сейчас», сел на полумягкий пуфик к телефону, позвонил Овсенцеву.

— С приездом, Сергей Александрович! Очень хорошо. Звягинцев порохом загорелся, когда позвонили ему, сказали о ваших идеях… С отпуском, сказал, подождет, на нас, говорит, «холодной войной» идут, а он жарится у теплого моря!

Мелькнула мысль ругнуть Овсенцева, — зачем раззвонил? — но тут же пришло: поздно, бесполезно ругать. Самого себя ругай — поторопился, брякнул!

— Сергей Александрович, завтра прямо к Звягинцеву. Уже звонили. К десяти часам.

…Звягинцев, встав из-за стола, пошел навстречу, радушный, светлый, еще издали чуть расставил руки, как бы собираясь обнять; волной донесся запах хорошего душистого табака.

— Извините, что прервали ваши морские ванны. Небось ругаете — знаю, знаю! — Словно протестуя, энергично вскинул руку: — Но в долгу не останемся, вернем все сполна. — Полуобняв Умнова за плечи, проводил к ближнему краю стола, усадил и, сев сам, продолжал, сияя улыбкой: — Нисколько не сомневался, Сергей Александрович, что вы, съездив на тот пуск, повернетесь лицом к проблеме… А окончательно понял там, на заседании в Совмине. — Он помолчал, посерьезнел. — Я поставил в известность военных о ваших предварительных замыслах — заинтересовались. Подготовьте записку — срок три дня. Хватит?

— Хватит.