Битва

— Ну и добре. И еще вот что. Есть мнение: выделить вас в специальное конструкторское бюро. Выведем из-под опеки Бориса Силыча.

В салоне внезапно потемнело, точно самолет окунулся в сумерки, его стало в каком-то упругом напряжении покидывать в разные стороны; казалось, фюзеляж старались там, снаружи, скрутить, искорежить, и весь самолет подрагивал, бился в малярийном ознобе. Умнов глянул в иллюминатор — темные клочковатые обрывки туч налетали на овальное ребро крыла, соскальзывали, клубясь и завихряясь. Вибрируя, крыло раскачивалось, ходило ходуном, закругленной консоли не было видно в плотной темной пелене. Отблески молний, будто отдаленные спичечные вспышки, слабо пробивались сквозь мрачную пелену за иллюминатором; по стеклу юлили тонкие дождевые дорожки, и сдавалось, что вовсе не дождевые дорожки, а приклеенные чуть приметные волосинки — поток воздуха их тревожил, шевелил…

Из пилотской, откинув плотную штору, появился борттехник в кожаной летной куртке, без шлема; держа рукой штору, как бы стараясь прикрыть за собой вход, объявил:

— Товарищи, пробиваем грозовой фронт. Просим обязательно застегнуть привязные ремни. — И скрылся, задернув за собой звякнувшую кольцами штору.

Оба военных напротив Умнова очнулись и недоуменно, после дремоты еще не осознав резкие, неприятные броски самолета и слова борттехника, оглядывались. Сонный майор, который держал путь на курорт, к морю, и еще минуту назад, прикрывшись газетой, дремал, первым улыбнулся:

— Говорят, приезд в дождь, в грозу — к удаче!

Но ему никто не ответил. Самолет круто бросило вниз, оттуда вновь, будто наткнувшись на какую-то преграду, он подкинулся вверх, соскальзывая на крыло: очевидно, летчики совершали маневр. В заполненном салоне именно не слова борттехника, а вот этот резкий бросок словно бы послужил сигналом: все задвигались в креслах, пристегиваясь толстыми брезентовыми ремнями. Пристегнулся и Умнов. Самолет явно разворачивался, теряя скорость, тряска усиливалась, словно теперь он бежал по ухабам и рытвинам, зеленоватые бледные отблески наполняли салон трепетно дрожащим светом — самолет, верно, снижался, по времени уже быть Москве, в салоне притихли. Военные, сидевшие напротив, тоже молчали. Проходили самый пик грозового фронта, и Умнов, подавляя усилием тошнотный приступ, подумал почему-то неприязненно: «Вот тебе и к удаче приезд! Хороша удача… В ящик можно сыграть! А главное, что ждет завтра? Завтра…»

ГЛАВА ВТОРАЯ

1

Гроза над Москвой разразилась внезапно, во второй половине дня. С утра парило, духота в обед уже была невыносимой; накалившиеся каменные громады домов, асфальт улиц, чугунные ограды бульваров, давно сниклые деревья с вялыми, как бы сварившимися, листьями — все источало влажно-горячую истому.

Выйдя из подъезда дома часов в одиннадцать, Янов хоть и ощутил парную духоту, отметил неприятную белесоватость неба с подтеками, однако все это не связалось в его сознании с возможной грозой. Лишь позднее, когда отчетливо и зримо сгустилась вся цветовая тревожная палитра, он запоздало заключил: быть грозе…

Одет был Янов в штатское: светло-серый костюм, белая рубашка без галстука, на голове нейлоновая легкая шляпа, в левой руке зажатый в пучок плащ-болонья. Чувствовал он себя в штатском одеянии непривычно и неловко и оделся так под давлением невестки: «Зачем вы, Дмитрий Николаевич, в воскресенье, в выходной, будете в форме? Не на службу, на кладбище хотите ехать». «Ладно, она права, — подумал он тогда. — В воскресенье народу на Новодевичьем много, в форме и верно будешь белой вороной».

ЗИМ ждал у обочины проезжей части. Шофер Игнатий Порфирьевич, или просто Порфирьич, обернувшись к задней дверце, через которую, пригибаясь, садился Янов, учтиво и с достоинством поздоровался. У обоих почти одинаковый возраст: Янов постарше шофера всего на несколько месяцев. За многие годы у них сложилось мудрое и немногословное взаимопонимание: оба не досаждали друг друга разговорами, досконально знали, что делалось у каждого в семье, обменивались новостями коротко, понимали все с полуслова. Вот и теперь Янов глухо бросил: «К Новодевичьему!» — и Порфирьичу не надо было объяснять, что настроение у того не ахти, видно, опять плохо спал ночь. Мельком взглянув, когда Янов садился в машину, он отметил и бледность, и подтечины под глазами, совсем вроде бы и неприметные для кого другого, но не для Порфирьича.

— Жарко! — негромко проронил Янов после долгого молчания.

— Да уж, пекло!

— Тяжело дышать…

— Високосный год…

— Уходят люди, товарищи, Порфирьич…

Шофер помолчал, будто осмысливая сказанное Яновым, мягко возразил:

— А живым о живом думать, Дмитрий Николаевич.

— Живое! Бомбы во Вьетнаме сыплются, напалмом все выжигают, за океаном водородные боеголовки на стратегические ракеты планируют ставить.

— А человек сильней, хоть не сразу одолеет зло.

— Да, сильней…

Янов замкнулся, замолчал, колюче-ершистое выражение легло на лицо: ощетинились брови, губы плотно сжались — ниткой пролегла между ними граница.