Битва

От дымчатой капроновой шляпы голова Звягинцева казалась особенно большой, шляпа была как-то лихо, круто сдвинута на затылок, усиливая пуще бодряческий, петушиный вид Звягинцева. За загородкой ракета — белая, поджарая — возвышалась нестрого, даже весело, как будто ее поставили на парад. И эта нестрогость, картинность ракеты, ослепительно яркий день, белесая выжженная трава за колючей изгородью, опаленное до белизны небо — все как бы ненастоящее, игрушечно сделанное — и настраивали Звягинцева на нервозную игривость, и он, прохаживаясь по горячему бетону, кивал, потирал руки, говорил:

— Ну что? Так безобидно вроде, даже парадно, а? Верно? Видите, вверху — всего маленькая штучка… Вон по тот поясок уложилась!..

Несколько раз объявляли готовность и отменяли: то «окно» вот-вот могло открыться, то вновь менялась какая-то микроатмосферная обстановка, нарушалось где-то что-то в погоде, хотя здесь калило зноем, как в кузне, и тогда из репродукторов, укрепленных на столбах, разносилось по площадке: «Готовность отменяется».

Уже собрались пообедать по-походному, на площадке, и тут позвали генерала-руководителя к телефону. Он спустился в темневшее чрево бункера, а через минуту вновь появился, встал перед Звягинцевым, вокруг которого толпились люди.

— Валерий Федорович, меняется ситуация. Метеорологи утверждают: через пятнадцать минут будет «окно». Как прикажете быть?

— Обещают? — добродушно, будто еще не веря в сказанное генералом, отозвался Звягинцев и сразу посерьезнел. — Гм! Как быть? — Повертел головой, точно хотел найти ответ у тех, кто его окружал. — Значит, наверное, отменяется обед… Кстати, Василий Иванович, пусть и самолет готовят: если пуск состоится — немедленно к месту взрыва. Там и будем обедать… Так, товарищи?

Тогда, в эти последние минуты, Умнова охватило беспокойство, возможно, потому, что в те предыдущие два дня не было, не вставало так реально: скоро пуск, скоро с грохотом ракета уйдет в поднебесье, унесет ту удивительную по своей разрушительной силе «штучку», о которой говорил Звягинцев… И с внутренним жаром, накатно приливавшим — это было непривычно и неприятно ощущать, потому что с приливами чувствовал, как влажнели ладони и горячая испарина проступала на спине под рубашкой, — он смотрел на белую ракету и думал: «Да, верно, маленькая «штучка». Всего по поясок, там, в носу ракеты… Сколько раз уложится по телу бомбардировщика? Много. Но что будет с таким самолетом? Расплавленный, искореженный металл, просто утиль… «Штучку» несет ракета. Не самолет. Как против нее бороться? Чем? Как защититься, когда ракеты с такими «штучками» пойдут на города, на объекты? Ясно, Валерий Федорович, зачем вы пригласили нас сюда… Не ясно, что делать. Не ясны, как говорят математики, даже начальные условия задачи…»

…На площадке, где их самолет приземлился, всех их одели в особые костюмы, повезли куда-то далеко в плотно закрытых, задраенных машинах. Чудовищного гриба они не видели, он развеялся до их прилета, но кто-то из группы встречавших на полевом аэродроме на вопрос Звягинцева со сдержанным смешком ответил:

— Да, все было по классике — гриб и все остальное. Посмотрите сейчас сами.

Механически воспринимал Умнов все окружающее: и разговоры, и всю подготовку — переодевание, рассаживание по машинам. В этой подготовке, четкой, без заминок и замешательств, сказывалась привычность, даже обыденность, и та отчужденность, которую он испытывал, он знал, возникала от острого ожидания, предчувствия чего-то пока неведомого ему, но особого, чему он станет свидетелем. Его резанули слова, произнесенные с коротким многообещающим смешком: «Посмотрите сейчас сами».

Они все дальше углублялись в степь, пустынную и печально-мертвую, тихую и покорную, точно больную, — именно такое ощущение, такое представление родилось и жило в нем. Обожженный лик степи, то пятнами, то полосами открывавшаяся черная гарь рождали в Умнове горькое чувство, и как бы не глазами, а обнаженными нервами, сжимаясь на сиденье, он до трепета ощущал: с лика земли содрали кожу, неумело, поспешно, оставив эти рваные черные следы… Как будто издалека прорывался ровный голос. Один из высоких местных руководителей — он был в защитном комбинезоне, без знаков различия, — наклонившись к переднему сиденью, пояснял Звягинцеву — негромкий голос журчал, словно ручеек под мхом:

— Наблюдение было абсолютно безупречным, взрыв зафиксирован с незначительным по времени отклонением. Соблюдена естественная атмосферная профилактика… Взрыв классический, со всеми признаками. Покажем воздействие на танки, самолеты, на различные сооружения, даже на животных — лошадь, бык, кролики…

Негромкие слова, однако, врезались в сознание, точно припечатывались, от этого было неприятно, не по себе: вроде бы слышал нелепое, постыдное… Умнов видел лишь часть лица того, кто давал пояснения; маленькая, с двумя волосинами, розовая бородавка примостилась слева, у самого носа, она одна занимала внимание Умнова, и она тоже почему-то не вязалась со всем, что говорил ее обладатель в защитном плотном костюме.