Битва

— Телефонограмма, Сергей Александрович, составлена по всем законам казуистики — другую не хотели давать. Да и то «сам» спихнул на канцелярию… Приезжайте. Не телефонный разговор, но дело пахнет керосином.

«Сам» — это Звягинцев. На расспросы Овсенцев отвечал односложно, в конце проронил, как бы невзначай:

— Новый проект есть. Силы серьезные толкают. Приезжайте немедленно.

Ночь в домике, пустом, пахнущем нежилым — уже с месяц не наведывался сюда, торчал на испытательных площадках, — провел плохо, голову забивали догадки и предположения: что за проект?

Утром с чумной головой — на аэродром. Выйдя из домика, остановился, оглядел парк: топольки и кусты боярышника приживались слабо, росли медленно, у крыльца голо, ссохшаяся глинистая земля потрескалась, будылья выжженной, чахлой травы ссечены и полегли. Сжалось сердце, подумал: «Эх, парк, парк! Не больно ты набираешь силу, как и «Меркурий». Посадить рябину? Привезти из Подмосковья?» Почему-то подумал об этом, а не о том, что ждало в Москве…

1

Монотонный тягучий гул самолета, как всегда, точно бы давил, прижимал к креслу незримо, но властно. Сидя в полузашторенном переднем отсеке, Умнов, однако, не испытывал привычного угнетения от долгого полета, хотя ночью почти не уснул, и значит, взбодренность, ясность, которые ощущал теперь в себе, — следствие внутренней напряженности, невольной собранности. И это несмотря на то, что, садясь в самолет, приказал себе не думать о том, что ждет в Москве: думай не думай — чуда не будет, прозрения не наступит, и, выходит, гадать до Москвы — только напрасно тратить нервы…

Салоны были заполнены до отказа: самолеты отсюда, из Шантарска, попусту не гоняли — летели командированные и отпускные военные. Больше было, однако, штатских — эти тоже отправлялись по разным делам в столицу: кто домой, закончив разные миссии, кто в свои организации — толкать, выбивать, получать новые инструкции. Умнов кое-кого знал в лицо, многих же, как ему казалось, никогда не видел, не встречал, но люди эти, случалось, проходя мимо начальнического отсека, здоровались или раскланивались, и, отвечая, Умнов мимолетно лишь отвлекался от размышлений, спрашивал себя — кто это и где виделись?

Желтая штора, уже несвежая, с замусоленной, в жирных пятнах кромкой, спадала тяжелыми складками, и в гул моторов в те моменты, когда вибрация замирала, вплетался еле внятный перезвон колец, на которых висела штора; тогда чудилось: он не в самолете, он там, в Батуми, на берегу моря…

Двое военных рядом в креслах угомонились. Один отправлялся в санаторий, другой — за назначением в Москву, поначалу они разговаривали, теперь же оба, усталые, сморенные полетом, дремали. Ближе был майор. Откинувшись на спинку, он прикрыл лицо газетой, и газета «дышала» — приподнималась и опускалась в такт дыханию. Он ехал на курорт, к морю, и по его ровному, размеренному дыханию нетрудно было судить: у него впереди покойно, безмятежно, у него впереди голубое, теплое и ласковое море…

Да, тогда Умнов тоже был у моря, там, в Батуми… Тогда и произошел перелом в его жизни. Тогда… Но до этого были моменты тоже важные, значимые; они, точно вехи, и проложили дорожку к тому первому решению, которое пришло в Батуми, у моря.

Звягинцев, Звягинцев… Все, однако, началось с него. Любопытно, как его называют, — «главный инженер Советского Союза». Умнов тоже вполне принимал это определение, ходившее за Звягинцевым, сам в разговоре, случалось, именовал его так, и многим инженерам даже казалось, что подобное негласное звание выше и почетнее того, какое Звягинцев имел реально, в жизни, занимая высокий пост министра.

Сейчас Умнов остро и отчетливо представил все, что тогда было, хотя с тех пор прошли годы.

Припомнилось, откуда и как появился тот «чудно́й» отдел. Именно после приезда Звягинцева в КБ: он тогда ходил вместе с Бутаковым, с двумя начальниками главков, еле уловимо надушенный, ходил по лабиринтам, большой и крупный, с легкой одышкой, которую старался не показать, скрывая ее веселым разговором, шутками. Только очень внимательный, пристальный взгляд мог отметить: когда подкатывал приступ одышки, Звягинцев разражался веселой тирадой или выдавал анекдот, каламбур — глаза взблескивали живо, огненно.

Казалось, Звягинцев просто так приехал в КБ — скоротать свободное время или, возможно, обновить в памяти представление о КБ: заглядывал в лаборатории, интересовался аппаратурой, экспериментами, которые ставились и разрабатывались, почти не высказывал своего отношения к увиденному, больше слушал с меланхолической усмешкой, склонив голову, а если высказывался — тоже шутливо, как бы между прочим. В лаборатории Умнова задержался неожиданно дольше, чем в других, ходил вдоль шкафов, поджимаясь, протискивался в тесные проходы, заглядывал в ниши с кабелем, смотрел на задние панели шкафов, потом, внезапно оглянувшись на Умнова — взгляд пристальный, однако насмешливость осталась, хотя и притушилась, — спросил: