Битва

Усмешка не сходила с лица Гладышева, она стала мягче, и он качнул головой, точно отгоняя какую-то назойливую, мешавшую ему мысль.

— Спасибо, Маргарита Алексеевна. Вы жалеете меня, а человек, достойный жалости, слаб… Понимаете?

— Нет-нет! Я далека от этого, — краснея, сказала она, подумала: «Ну вот, чего боялась, то и произошло…»

Гладышев сразу посерьезнел, взглянул пристально, и то прежнее — молодое, упрямое — вновь было в этом взгляде. Спросил сдержанно:

— Вы-то сами счастливы?

— Не знаю… — Она тоже взглянула на него, надеясь увидеть, как он отреагирует на ее слова.

— Я осуждаю его, — совсем на низких тонах, видно сдерживая волнение, сказал Гладышев, — если он кое-чего не понимает… Он, что же, обет дал после смерти Валентины Ивановны?

— Не осуждайте, Валерий. Это его дело…

То ли мягкий, искренний и просительный тон ее сделал свое дело, то ли Гладышев осмысливал сказанное ею — он замолчал.

Они подошли к трамвайной остановке. Народу было много, люди толпились плотно на заасфальтированной узкой площадке. Милосердова увидела: подходил ее трамвай. На головном вагоне, вверху, в круглой фаре, будто в циклопическом глазу, желто подсвечивал знакомый номер; вагоны тоже были уже освещены и в редких сумерках светились пока неярко, тускло. Что-то беспокойное и грустное, точно от этих сумерек и от молчаливой толпы, ожидающей трамвая, коснулось Милосердовой, и, чтобы заглушить ощущение, она торопливо сказала:

— Мой трамвай. До свидания, Валерий…

— До свидания. — Гладышев будто очнулся от каких-то размышлений, и даже, как показалось, слова ее были для него неожиданными. Спросил, пожав протянутую руку: — И куда же вы после курсов?

— Куда? — Она помедлила с ответом, было лишь секундное колебание, сказать ли прямо. — Тоже туда.

— Неужели?!

Искреннее удивление, замешательство прозвучали в его вопросе. И она, отметив и удивление, и вместе радостную освещенность в выражении его лица, еще раз бросив «до свидания», заторопилась: трамвай, останавливаясь, заскрипел тормозами, и толпа пришла в движение, ринулась к распахнувшимся дверям.

Уже в плотно набитом вагоне она мельком увидела в окно Гладышева — он, искавший глазами, тоже заметил ее, вновь озарившись улыбкой, взмахнул рукой, что-то крикнул. Она не могла ответить, но она видела его, оставшегося на остановке, и странно расслабленно подумала о том, что судьбе угодно сталкивать ее с Гладышевым… Зачем? Испытывать ее совесть? Но она там, на остановке, вновь сказала ему «до свидания», а почему? По-че-му?..

4

Он приезжал сюда, в городок, точно к себе, подходил к дому, где жил Моренов: все здесь стало ему привычным, знакомым. Почти месяц он потратил, чтоб познакомиться, переговорить с теми, кто подписал письмо в редакцию. Одни любили говорить долго и обстоятельно, чаще не по существу, выкладывали перед журналистом все от Адама до наших дней, и Коськин-Рюмин терпеливо выслушивал, чтоб уловить, выявить хоть крупицу истины. Другие, наоборот, оказывались «трудными»: добиться от них чего-либо было делом нелегким, каждое слово приходилось вытягивать; третьи вообще были неуловимы, и Коськин-Рюмин потратил немало усилий, чтоб поймать их. Прихватывал вечера, возвращался домой усталый, раздраженный, изрядно выматывался, а по существу дела сына Моренова ничего нового не прибавлялось, лишь повторялись, нагромождаясь, умозаключения и эмоции. «Ну просто хороший, обходительный мальчик. Знаете ли, такой не мог, не мог!» «Студент, представительный молодой человек, чтоб там курил, пил, это самое, — не-ет, ни-ни! И это… убить?» «Посудите сами, товарищ журналист, парень во дворе кошки, собаки не обидел. А мальчишки, те, стервецы, так все, как один, липли к нему, завидят, бегут: «Андрей! Дядя Андрей!»

Что-то, конечно, было в этих словах, оценках, в этих эмоциях. Видимый, открытый облик сына Моренова вырисовывался, очерчивался достаточно ясно, но Коськину-Рюмину приходили вполне резонные мысли: «Что ж, видимое, открытое… А почему у Андрея Моренова не могло быть иного — той невидимой, тайной жизни?!»

И хотя у самого Коськина-Рюмина внутренне, должно быть под воздействием этих эмоций, все же мнение складывалось в пользу пока еще мало ему известного Андрея Моренова, он, однако, старался не поддаваться этим чувствам, чтоб они не взяли верх.