Битва

Хотя Катя сказала это по-прежнему ровно, сдержанно, но Милосердова уловила плохо скрытую восторженность и радость. Зашелестела жесткая бумага: наверное, Катя показывала телеграмму. Секунду-другую в коридоре стояла тишина. Сама не зная почему, Милосердова в эту минуту ровно бы всем своим существом чего-то ждала, что-то должно было произойти, и она, как ей казалось, вдавилась в матрац, слилась со своей немудреной постелью, с раскладушкой и в этом ожидании лишь слышала усиливающуюся дрожь тела и думала, что ее слышат за дверью и Катя, и учительница музыки…

— Да-а, «сердечное спасибо за помощь»… Не мне спасибо.

Голос у Ренаты Николаевны полон боли и страдания, Катя же сказала охотно, с оттенком довольства:

— Я написала папе о болезни Марины. Он знает, что у нас Маргарита Алексеевна… — И всполошилась: — Ой, Рената Николаевна, у меня там сгорит, в кухне!

— Ну что ж, до свидания, Катя… — ломко, будто толчками выдавливая слова, сказала Рената Николаевна и закончила совсем тихо: — Марине привет… И пусть скорее выздоравливает…

Щелкнула задвижка замка, открылась дверь.

— Ладно, Рената Николаевна, спасибо. А я вам позвоню, позвоню!

Захлопнулась аккуратно дверь — Катя ее прикрыла осторожно. На цыпочках, неслышно, подошла к раскладушке Милосердовой и замерла, вытянувшись, определяя, спит ли Маргарита, не разбудили ли ее. Милосердова видела ее сквозь полусомкнутые ресницы, боясь пошевелиться, боясь выдать себя.

Катя, верно, сделав вывод, что Милосердова спит, наклонилась над постелью, сдержанное ее дыхание теплым легким дуновением коснулось щеки Милосердовой, и в следующий момент Катя осторожно натянула байковое тонкое одеяло на открытое ее плечо и, выпрямившись, на цыпочках пошла на кухню…

Милосердова слышала и не слышала, что там, на кухне, делала Катя: словно какая-то жилка лопнула у нее в груди, и слезы легко, вольно хлынули из глаз, она не вытирала их, только подвернула к лицу полу халата — пусть льются не на подушку…

3

У Ярославского вокзала, несмотря на вечернее время, на закатный час, царило столпотворение. Солнце скатилось за крыши дальних построек, за кирпично-красное прокопченное депо; лишь шпили на башенках вокзала, четко рисуясь на фоне белесого неба, еще сияли расплавленным золотом да ребристая стеклянная клетчатая крыша депо полыхала стылым багряно-вишневым пламенем, а человеческие потоки на перронах у электричек, у длинной пристройки пригородных касс, возле гранитных ступеней вестибюля станции метро не редели.

Попав в один из таких живых потоков, Милосердова пробиралась, с трудом пересекая плотную человеческую струю, бесконечно текущую к перронам с сумрачными козырьками навесов; ей надо было выйти к остановке трамвая — общежитие, куда она спешила, находилось в Крестьянской слободке.

Возвращаясь по вечерам от девочек Фурашова к себе в общежитие, она всякий раз неизменно попадала в толчею у Ярославского вокзала. Здоровье Марины шло на поправку, и Милосердова больше уже не ночевала там: в этом не было нужды, да и занятия на курсах дальше уже нельзя было пропускать. Она торопилась: теперь за полночь будет сидеть в общежитии над книгами и записями в тетрадях, на рассвете прихватит всего часа три-четыре сна, встанет, побудет на занятиях, а после опять к Фурашовым…

Пересекая поток, лавируя среди людей, спешащих к перронам с сумками и авоськами — после работы, отправляясь домой, за город или на дачу, люди запасались всем необходимым, — Милосердова, видя перед собой только скользящих, торопливых людей, одетых в разные пестрые одежды — костюмы, платья, кофты, — думала как раз о том, что у нее сложились сердечные, доверительные и дружеские отношения с Катей, они с каждым днем обретали большую теплоту и душевность, и что, напротив, несмотря на все ее усилия, на прежней мертвой точке застыли отношения с Мариной. Так она сейчас и определила: «на мертвой точке»…

Занятая своей заботой, Милосердова не видела ничего, что делалось в нескольких метрах от нее, не увидела она и группку военных, человек восемь, сбившуюся у стены вокзала рядом с чемоданами и разным домашним скарбом куда-то едущих целыми семьями пассажиров. Поток здесь, у стены вокзала, поредел, но она бы, однако, так и прошла, не задерживаясь, не обратив внимания на этих военных; она и пассажиров со скарбом отметила лишь потому, что много было женщин и детей, они стояли, сидели на узлах, дети бегали, устраивая какие-то шумные игры.

— Маргарита Алексеевна! Маргарита Алексеевна!

Голос, дважды позвавший ее, обрадованный, удивленный — всю эту гамму она успела уловить, — показался ей знакомым, остановил ее, и она оглянулась. К ней скорым шагом шел военный, загорелый до кофейного оттенка, улыбаясь чуть смущенно, застегивая на ходу форменную тужурку. Милосердова еще не угадывала в первую секунду, кто этот военный, но он явно шел к ней, легко обходя встречных; увидела она и ту группу, от которой он отделился, — они все сейчас глядели сюда, на него и на нее.