Бесы

Но что нам известно о прошлом Ставрогина, о том, что с ним произош­ло? Хроникер старательно собирает все доступные ему сведения — слухи, до­мыслы, сплетни. Но ни в какую определенную картину они под его пером не складываются. Информационная ограниченность кругозора повествовате­ля имеет здесь принципиальное значение: именно благодаря ей в романе во многом и возникает загадка Ставрогина, рождается заинтересованность чи­тателя, стремление эту загадку разгадать. В эпизодах же, в которых хроникера сменяет всеведущий автор, где Ставрогин и Шатов, Ставрогин и Кириллов, Ставрогин и Верховенский, Ставрогин и Лиза общаются как «два сущест­ва», сошедшиеся «в беспредельности. в последний раз в мире» (с. 316), где через надрыв, истерику, отчаяние, бред нам впервые открывается (или при­открывается) суть их взаимоотношений, мы жадно ловим признания, свиде­тельства, даже отдельные слова, в которых воскресают черты прошлого Став­рогина. И этот загадочный образ становится нам хотя бы отчасти понятнее.

Так хроника губернского обывателя и гениальные откровения всеведуще­го автора, взаимодействуя в повествовательной структуре «Бесов» и взаимно дополняя друг друга, создают важнейшее художественное напряжение рома­на, обусловливающее его гипнотическое воздействие на поколения читателей.

Располагаясь в проблемно-композиционном центре архитектоники «Бес­ов», Ставрогин, однако, далеко не сразу занял это место в творческой исто­рии романа, так же как далеко не сразу определился жанровый строй произ­ведения как романа-трагедии. Первоначально, приступая в феврале 1870 года к разработке замысла будущих «Бесов», Достоевский мыслил свое произ­ведение как роман-памфлет. «На вещь, которую я теперь пишу в „Русский вестник", — сообщал он в письме Н. Н. Страхову от 24 марта / 5 апреля 1870 года, — я сильно надеюсь, но не с художественной, а с тенденциозной стороны; хочется высказать несколько мыслей, хотя бы погибла при этом моя художественность. Но меня увлекает накопившееся в уме и в сердце; пусть выйдет хоть памфлет, но я выскажусь» (Т. 29, кн. 1. С. 111-112). «То, что я пишу, вещь тенденциозная, — повторял Достоевский на следующий день в письме А. Н. Майкову, — хочется высказаться погорячее. (Вот завопят-то про меня нигилисты и западники, что ретроград!) Да черт с ними, а я до последне­го слова выскажусь» (Там же. С. 116).

Важнейшим импульсом к возникновению этого памфлетного замысла, как уже упоминалось, явились газетные сообщения об убийстве студента Ивана Иванова, появившиеся в декабре 1869 года. Членам «Народной рас­правы» Иванов был облыжно представлен Нечаевым как предатель, гото­вивший донос. Убийство И. Иванова явилось первым в истории революци­онного движения в России политическим убийством. Этим обстоятельст­вом было обусловлено то потрясение, которое нечаевское дело вызвало в русском обществе.

Был крайне потрясен обстоятельствами злодейского убийства Иванова и Достоевский. Он, острый аналитик общественных тенденций в развитии сов­ременного русского общества, воспринял это экстраординарное для тех лет происшествие во всей его неслучайности. Для него нечаевское дело явилось закономерным выражением тех общих негативных явлений, которые десяти­летиями накапливались в отечественной истории. Возникшую ситуацию пи­сатель воспринял как социальный вызов, требующий от него профессиональ­ной реакции, острого и страстного ответа. «Нигилисты и западники требуют окончательной плети» (Там же. С. 113), — писал он в уже процитированном письме Николаю Страхову.

Нигилисты и западники «сошлись» в этом гневном высказывании До­стоевского не случайно. В этой «связке» двух разнохарактерных обществен­ных явлений, не только не тождественных, но и не вполне близких в идеоло­гическом спектре современной русской жизни, содержалось концептуальное «зерно» замысла его романа-памфлета. Характеризуя много позднее дан­ную сторону проблематики «Бесов», Достоевский утверждал, что «нечаев- ское преступление» (отразившееся в романе в убийстве Шатова) — «прямое последствие вековой оторванности всего просвещения русского от родных и самобытных начал...». Настаивая на прямой ответственности идеологов за­падничества за то «чудовищное явление», каким явилась нечаевская исто­рия, он писал: «Наши Белинские и Грановские не поверили бы, если б им сказали, что они прямые отцы Нечаева. Вот эту родственность и преемствен­ность мысли, развившейся от отцов к детям, я и хотел выразить в произведе­нии моем» (Там же. С. 260).