Бесы

Однако образ хроникера, Антона Лаврентьевича Г-ва, персонажа среди других персонажей романа, определенного лица с присущими ему чертами характера, представлениями, симпатиями и антипатиями, — это лишь одна ипостась повествователя или, точнее, один полюс повествовательной струк­туры «Бесов». Ибо есть в романе и другой повествователь, которого невоз­можно отождествить с хроникером, который как бы появляется из-за его спи­ны, властно отодвигает хроникера в сторону и ведет повествование как все­ведущий автор[6]. Этот всеведущий автор — другой полюс повествовательной структуры «Бесов». И многие важнейшие события романа изложены имен­но с такой повествовательной точки зрения. Назову здесь прежде всего ноч­ные встречи-разговоры Ставрогина в первых главах второй части с Шатовым, Кирилловым, Федькой Каторжным (на мосту), законной, венчаной его женой Марьей Тимофеевной и ее братом Лебядкиным, а из последней части выделю общение Шатова с приехавшей к нему рожать Marie и предсмертный диалог Верховенского с Кирилловым в сцене самоубийства последнего.

Все эти встречи героев происходят наедине, разговоры, имеющие колос­сальную важность для раскрытия глубинной проблематики романа, соверша­ются тет-а-тет; хроникер не только не присутствует в этих эпизодах, но во­обще участие в них любого третьего лица совершенно исключено. Здесь царит атмосфера творческого всевластия всеведущего автора.

Конечно же, это противоречие в повествовательной структуре «Бесов» возникло под пером Достоевского не случайно и проникло в роман не без­отчетно: в процессе работы над «Бесами» писатель размышлял над ним и даже предполагал ввести в текст произведения соответствующее разъясне­ние для читателей, данное, кстати, от лица хроникера. Среди набросков к роману сохранилась такая заготовка: «Я сидел у Гр<ановско>го (будущего Степана Трофимовича. — Б. Т.) третьим и слушал его азартный разговор с Ш<атовым>. Вообще, если я описываю разговоры даже сам-друг — не обра­щайте внимания: или я имею твердые данные, или, пожалуй, сочиняю сам — но знайте, что всё верно» (Т. 11. С. 92). Характерно, однако, что от введения этого пассажа в роман, а главное — от передачи хроникеру авторских функ­ций творческого вымысла, решительно меняющих его «статус» в произведе­нии как лица, лишь скрупулезно и по возможности объективно восстанавли­вающего в форме хроники реальные события, Достоевский в конечном счете отказался. Названные выше эпизоды, где герои общаются «сам-друг», — из числа наиболее художественно совершенных, наиболее вдохновенно напи­санных автором «Бесов». Это бесспорные психологические и религиозно- философские вершины, высшие проявления творческого гения писателя. И «передавать» их авторство заурядному губернскому хроникеру, условно го­воря, было бы «не по чину».

Тем не менее в романе в целом от образа хроникера и «системы хрони­ки» (Там же) Достоевский не отказался, даже несмотря на то что многое, причем зачастую наиболее существенное, в эту повествовательную форму не вмещалось. Значит, для его художественного замысла избранная форма хро­ники также была крайне важна. Не углубляясь здесь в специальный вопрос поэтики, обозначу лишь суть ситуации: если в одном отношении — для рас­крытия глубинной проблематики «Бесов» — Достоевскому требовалась по­зиция всеведущего автора, то в другом отношении — при выстраивании пове­ствовательной стратегии романа — ему равно было необходимо и неведение хроникера.

Проиллюстрирую этот тезис одним примером. Николай Ставрогин, бес­спорно, «один из самых загадочных образов не только Достоевского, но и всей мировой литературы»[7]. Поставить в романе образ Ставрогина как за­гадку было творческой установкой Достоевского. Суть этой загадки в вопию­щем противоречии между Ставрогиным в прошлом и Ставрогиным в настоя­щем. Он — один из важнейших композиционных центров романа. «От него идут все линии. Все живут тем, что было некогда внутренней жизнью Ставро- гина. Все бесконечно ему обязаны, все чувствуют свое происхождение от него, все от него ждут великого и безмерного — и в идеях, и в любви. Все влюблены в Ставрогина, мужчины и женщины.»⁸. И в то же время в непосредственном изображении Николай Всеволодович предстает перед читателями как «чело­век потухший, мертвенный, бессильный творить и жить, совершенно импо­тентный в чувствах, ничего уже не желающий достаточно сильно, неспособ­ный совершить выбор между полюсами добра и зла, света и тьмы, неспособ­ный любить женщину, равнодушный ко всем идеям»[8]. Он — живой мертвец. Фигурально выражаясь, сюжетное действие в романе «начинается после смер­ти Ставрогина. Подлинная жизнь его была в прошлом, до начала „Бесов"»[9]. По остроумному и выразительному сравнению Федора Степуна, герой при­сутствует в романе, «как только что опустившееся за горизонт солнце»[10].