– Ты сказал: «да не случится того же с нами. Десятки лет мы боролись – и в тысяча семьсот пятом году получили Грамоту на нашу землю. Она хранится у члена Совета общины дона Антонио Эспириту. Он уважаемый гражданин. У него есть ферма, скот. Он богат. Если чилийцы начнут жечь Янакочу, то прежде всего подожгут дом дона Антонио Эспириту». А я спорил с тобой: – «Чилийцы родились на побережье, им не под силу перейти Нудо-де-Паско». Я старше тебя, меня уважали, и я заставил тебя умолкнуть. Как я жалею об этом! И вот чилийцы уже в ущелье Чаупиуаранга. Я выплакал себе глаза, горюя о сыновьях, что ушли воевать и уже никогда не вернутся. Я думал, у меня нет больше слез, но, видишь, я снова плачу – моя семья осталась без крова среди жестокой зимы, но я покину их, я пойду по твоему совету, дон Раймундо Эррера (ты видишь, я старше тебя, но я говорю тебе «дон»), пойду в Карамарку прятать нашу Грамоту. Не знаю, доберусь ли до вершины, ведь я так слаб, но горе и ярость поддержат меня.
Заржал жеребец Рассеки-Ветер.
– Наша Грамота уцелела. Я был упрям, но этот человек – дон Антонио Эспириту указал на меня – ударил меня кулаком. Он провел по щеке. – Чилийцы приближались, и он, Эррера, – распухшие губы дона Антонио дрожали, – он отобрал у меня Грамоту и спрятал у дурачка Росендо. Ведь дурачок есть дурачок. Ты ошибаешься, юный Чавалия; люди не делятся на чилийцев и перуанцев. Они делятся на плохих и хороших, а еще вернее – на. богатых и бедных. Я плачу, быть может, последний раз в жизни и говорю тебе: вот этот самый Раймундо Эррера, что стоит сейчас перед тобой, был солдатом, был голоден и изранен, и чилиец лечил его и делился с ним пищей. Кто из помещиков поступил бы так? С нами, перуанцами, они храбрецы, а наступают чилийцы – и они струсили. Ну, а дурачок он дурачок и есть. Один добрый чилиец пожалел его и шепнул: «Кричи: да здравствует Чили!». «Да здравствует Чили!» – закричал дурачок Росендо. И тем спас свою лачугу. Единственный дом в селении, который уцелел! А дон Раймундо Эррера закопал нашу Грамоту в свинарнике дурачка Росендо. И она тоже уцелела.
Он показал суму, в которой хранилась Грамота.
– Дон Раймундо Эррера прав. Грамота в безопасности только на высоких вершинах Карамарки. В Карамарке живет Мауро Лукас. Это человек верный, я его знаю. Он будет хранить нашу Грамоту, а кончится эта проклятая война, что высасывает из людей все соки… – Голос Антонио Эспириту пресекся, он побледнел, прижал к сердцу жилистую руку, начал хватать ртом воздух. И вдруг – упал мертвым.
В ту ночь я тоже не спал. Я вспоминал Атуспарию, алькальда индейского селения Анкаш. Я знал его. Он тоже всегда бодрствовал. Земляки не умели ценить Атуспарию, отравил его кто-то. Умер он, так и не уснув ни разу за всю свою жизнь. И мертвый глядел все также неукротимо, и не смогли закрыть ему глаза. Что видит он там, под землей? Что увижу я, когда от меня останутся одни лишь глаза, мои глаза, что никогда не устают смотреть и всегда видят одно: мы подаем прошения, а над нами издеваются, нас обманывают, нас грабят, и в каждом поколении все повторяется снова, и нет конца нашим страданиям. Не один раз меняла русло река Пукуш, что теперь мертва. Но неизменной вечной рекою льются наши слезы, текут наши скорбные дни.
Глава двадцать третья,
о том, что ожидало жителей Янакочи в селении Раби
Раби: ни души на площади. Дорога безлюдна. Холм, на котором нас должен ожидать Лукас, – никого. Наших разведчиков тоже не видно. Старый Эррера останавливается посреди площади, достает Грамоту, читает:
–
Эррера задохнулся, согнулся в седле, борется с кашлем. Наконец справился, читает дальше: