Белый олеандр

Дорогая Астрид!

Вышел национальный тюремный журнал «Свидетель». Купи обязательно, в нем напечатали мое стихотворение на семь страниц с фотографиями Эллен Мэри Макконнелл. Отзывы восторженные. По моей просьбе добавили скромную ремарку, что я буду очень благодарна книгам, конвертам и пожертвованиям.

У меня появились верные друзья. Например, обворожительный Дэн Уайли, № М143522, который получил двенадцать лет за вооруженные ограбления и сидит в Сан-Квентин. Мужик Дэн, как он себя называет, пишет чуть ли не каждый день. Этакая серия садистских фантазий со мной в главной роли. Лучший на сегодня отрывок — где мы предаемся содомскому греху на капоте его «Мустанга» семьдесят второго года. Все это на фоне заката в Малибу. Ну не романтично? В том году уже была эмблема лошади на капоте?

Только что получила от одной женщины собрание сочинений Энн Секстон. Аллилуйя! Наконец-то есть что почитать. В тюремной библиотеке единственные книги без пышных грудей на обложках — «Война и мир» крупными буквами и потрепанный Джек Лондон. Гав-гав!

Разумеется, эта поклонница прислала на рецензию еще и целую стопку ужасающей по-э-зии. Она живет на ферме в Висконсине, в коммуне престарелых хиппи, и прядет шерсть. Как человек, любящий Секстон, мог произвести на свет такие беспросветно негодные вирши? «Я женщина-а, услышь мой рык». Вот и рычи, пожалуйста, все меньше сраму…

Однако она считает меня жертвой патриархального общества, своеобразной мученицей. И раз ее солидарность сопровождается подарками — власть народу! Свободу Хьюи![13]Свободу Ингрид Магнуссен!

И ни слова обо мне! Как ты, Астрид? Счастлива ли ты? Я скучаю… Словно уже годы прошли с тех пор, как она боялась меня потерять. Снова я в тени, и моя роль — восхищаться ее триумфами и смеяться вместе с ней над незадачливыми воздыхателями. Что-то вроде карманного зеркальца или приглашенных на съемки передачи зрителей. Я сейчас именно там, где она хочет меня видеть, — в стабильно несчастном состоянии с Марвел Турлок, пленница бирюзового дома, превращающаяся под давлением в художницу, с которой ей однажды, быть может, придет охота познакомиться. А мне хотелось, чтобы она увидела меня такой, как сейчас. Чтобы захотела меня узнать, поинтересовалась моими мыслями и чувствами, как тогда в тюрьме.

Я написала ей про другой способ существования, приложила рисунки Оливии на диване и Оливии, создающей магию из воздуха. Ты не единственная красавица в мире, мама! Есть еще полированный тик и алебастр, волнистое красное дерево и шелк. Есть мир удовольствия, а не только ярости и желания, как у тебя. Перед Оливией мир расступается и кланяется, а ты продираешься с топором сквозь колючие заросли.

Долгими летними днями Марвел заставляла гулять с детьми в парке, иногда забирая нас только перед ужином. Полагалось покупать им чипсы, помогать на горках, разнимать драки в песочнице и качать на качелях. В основном я сидела на краю песочницы с мамашами, которые игнорировали меня, каждая на свой лад: мексиканские юные мамочки, накрашенные истово, точно актеры театра кабуки, раздувались от важности, а белые, невзрачные, как блины, бабы курили и трепались про поломавшиеся машины, козлов-мужиков и негодных сыновей. Я рисовала, как они то склоняют друг к другу головы, то расходятся, словно плакальщицы у Креста Господня.