Белый ковчег

НИНА. Не пойму я: про мужа вы своего или про Пушкина?

СТАРУХА. Я-то?.. Да, пожалуй, и про Пушкина.

НИНА. Так застрелили его, вроде?

СТАРУХА. Застрелили… А какая разница? Он сделал, что должен был, и ушел. А, может быть, понял что-то, и его отпустили. Кто-то отпускает человека из жизни, либо нет.

НИНА. Бог?

СТАРУХА. Не знаю. Может быть. Меня вот всё не отпускают. Чего я не сделала? Какой урок я еще не выучила?.. Нина, а вы могли бы убить?

НИНА. Да что вы такое говорите?!

СТАРУХА. Нет, нет, я неверно спросила. Лучше так: за что могли бы вы убить человека?

НИНА. Да не смогла бы я ни за что в жизни! Да неужели вы бы смогли?!

СТАРУХА. Я не знаю. Я не знаю, смогла бы я или нет. Но я очень хотела убить, Нина. Очень! Я и сейчас, когда думаю о тех, кто уничтожил моего Вадима, я очень хочу их убить. Я никогда их не знала. Наверное, они уже все мертвы, но я бы убила их еще раз.

НИНА. Что же вы пережили-то, господи! Да что же это жизнь делает такое, а?.. Но убить… Как же рука-то подымется? Нет, не смогла бы я. Нет!

СТАРУХА. Ну и хорошо. Отдыхайте, Нина, идите, поспите, доброй вам ночи.

НИНА. И вам. Вы уж, если что, покричите мне, я услышу. (Уходит в кафе).

СТАРУХА. Непременно, непременно, голубушка…

(Слышится Adagio из Второго Концерта Сергея Рахманинова).

(Одна) Невинная кровь… Невинно убиенные… Сколько же вас тут спит кругом? И ты, мой Вадим – среди них, невинно убиенный… Что, если и вправду земля чувствует и помнит? Иногда мне чудится, что деревья думают, только очень медленно. Может быть, все, что растет из земли, это – ее думы? Думы земли? Леса – ее поэмы? Луга – ее песни? А борщевик – ее безумие? Мы – мелкие букашки на теле земли. С чего бы ей быть глупее нас?..

Крадучись, входит Ксюша и тихо стучит в дверь магазина.

Ох, девочка! Я – хоть слышу, хоть не слышу, а что я сделаю? Ничего. А вот если другая женщина услышит, как ты стучишься к ее мужчине?

КСЮША. А мне – по барабану.

СТАРУХА. Прекрасно! Бей в барабаны, любовь безрассудная!.. А были ведь и у меня ночи, когда я, девчонка, едва держалась, чтобы к жениху не убежать, чтобы в дверь его кулаками не замолотить со всей страсти девичьей.

КСЮША. Да вы гоните!

СТАРУХА. Да нет, правда, чего уж теперь… Тогда бы, конечно, никому не призналась, а ведь на стенку лезть хотелось: сядешь на кровати, коленки обхватишь, едва не кричишь, да мать с отцом разбудить боязно.

Дверь магазина открывается; на пороге – Бородатый. Ксюша шмыгает внутрь магазина; дверь закрывается.

Ох, девочка, девочка, что ж я матери твоей скажу?.. А что тут скажешь? Жизнь не остановить. И уж не мое это дело – точно. Долго ли этой девочке радоваться? Что ее ждет?.. Эх, Вадим, Вадим… Вадим!.. Вадим!!..

Шевелится борщевик. Из него возникает мужская фигура в гимнастерке и встает у пьедестала.

Это – ты?!

БОРЩЕВИК. Да, Вера, это – я, муж твой.

СТАРУХА.(Вставая с кресла) Здравствуй, Вадим! Я совсем уже стара. Не дойти мне до тебя.

БОРЩЕВИК. Не мучай себя, Вера, сядь. Обнять ты меня все равно не сможешь. Я давно уже стал землей. А теперь я – борщевик говорящий… Ты скучала по мне?

СТАРУХА. Всю жизнь! Всю мою жизнь! Я и сейчас скучаю.

БОРЩЕВИК. Прости меня. Прости!

СТАРУХА. За что?! За что мне прощать тебя?

БОРЩЕВИК. Я мог бы не умереть, если бы вовремя принялся лгать, как все.

СТАРУХА. Но ты бы изменил себе. Какой в этом смысл? Тогда это был бы уже не ты.

БОРЩЕВИК. А ты бы разлюбила меня, если б я стал другим – ради жизни с тобой?

СТАРУХА. Я не знаю… Но мне нечего тебе прощать, Вадим.

БОРЩЕВИК. Есть, Вера… Есть кое-что, чего я не смог себе простить. В этом – все дело.

СТАРУХА. Да в чем?!

БОРЩЕВИК. Тебе уже говорили…

СТАРУХА. Сашка?!

БОРЩЕВИК. Это – все равно… Не важно, кого ты видела. Ты поняла, о чем говорилось?

СТАРУХА. Нет. Он говорил об искуплении. Что я могла из этого понять? Разве ты мог носить в себе что-то, чего бы я не знала?.. Ты мог что-то скрыть от меня?

БОРЩЕВИК. Я слишком поздно понял, что все – ложь. Все – кроме нашей любви.

СТАРУХА. Неужели тебе и сейчас трудно мне сказать? Ты мучаешь меня!

БОРЩЕВИК. Нет на моих руках ничьей крови, нет! Но она… все равно, что есть на мне.

СТАРУХА. Нет! Нет, я не верю!

БОРЩЕВИК. С той крови все и началось – вся эта ложь. Она была самой первой – та кровь. Не я пролил ее, но я был рад ей, Вера, я пережил радость и облегчение, когда она пролилась, и всех вокруг звал радоваться. Я говорил: теперь, когда с ним покончено, мы обязательно выиграем нашу битву за счастье всех людей. Раз его больше нет, то и старому миру – конец, потому что он был лицом старого мира, и старый мир цеплялся за него.

СТАРУХА. Так ты говоришь о царе?