–
Несколько часов спустя в распашных дверях снова возник Ардашир, и пение оборвалось, уступая место второму приступу его краснобайства.
– Джентльмены, джентльмены! Довольно, хватит, прекратите. Обратите внимание: уже десять тридцать. Их взор услажден. Подступает голод. В антракте их ждали жалкий рожок мороженого да реки бомбейского джина, который, как всем нам известно, требует добрую порцию карри, – вот тут-то, джентльмены, на сцене появляемся мы. В дальнем конце зала два столика на пятнадцать человек уже заняты. Скажите мне: что вы сделаете, если у вас попросят принести воды? Что ты сделаешь, Равинд?
Шестнадцатилетний Равинд, нервный племянник шеф-повара, был совсем зеленым новичком.
– Нужно им сказать…
– Нет, Равинд, а еще раньше, чем сказать, что нужно сделать?
Паренек закусил губу.
– Я не знаю, Ардашир.
–
– «Вода не спасает от жажды, сэр».
– Но что же от нее спасает, Равинд? Что поможет джентльмену справиться с полыхающим внутри огнем?
– Рис, Ардашир.
– И? И?
Равинд, загнанный в тупик, весь взопрел. Самаду, который сам натерпелся от Ардашира, эта экзекуция удовольствия не доставляла, и, наклонившись к влажноватому уху паренька, он зашептал правильный ответ.
Равинд благодарно просиял.
– Хлеб наан, Ардашир!
– Да, потому что он снимает остроту чили и, самое главное, потому что вода у нас бесплатная, а хлеб наан стоит фунт и двадцать шиллингов. Но, кузен… – Ардашир повернулся к Самаду и погрозил тощим пальцем. – Так мальчик никогда не научится. Пусть в следующий раз отвечает самостоятельно. Для тебя тоже дело найдется: две дамы за двенадцатым столиком требуют метрдотеля, хотят, чтобы их непременно обслужил метрдотель, так что…
– Требуют меня? Но я хотел сегодня работать на кухне. И потом, я им что, личный дворецкий? Не много ли чести? Это неправильно, кузен.
На Самада накатил панический ужас. Все его мысли были настолько поглощены тем, удастся ли в назначенный час ночи разбудить и вывести из дома только одного близнеца, что рискованно было браться за тарелки с горячими блюдами, чаши с обжигающим дхалом[52], шампуры с жирными цыплятами едва из глиняной печи, – словом, подвергаться тем опасностям, что поджидают однорукого официанта. Из головы не шли сыновья. Он двигался будто в полусне. Давно обгрыз все ногти и уже подбирался к полупрозрачным лункам, кровоточащим полукружиям.
Он говорил, слыша свой голос как бы со стороны:
– Ардашир, у меня тысяча дел на кухне. Почему я должен…
– Потому что метрдотель – лучший из официантов, – последовал ответ, – а те дамы, разумеется, отблагодарили меня – точнее, нас – за оказанную честь. Пожалуйста, кузен, без пререканий. Двенадцатый столик, Самад Миа.
Перекинув через рабочую руку белоснежное полотенце и безголосо мямля слова театрального хита, взмокший Самад толкнул дверь в зал.
До столика номер двенадцать идти и идти. Пусть он стоит недалеко, всего в двадцати метрах, но сквозь густые запахи, громкоголосицу, оклики пробраться непросто; англичане кричат, англичане требуют; вот столик номер два, где наполнилась пепельница и надо подойти, накрыть ее новой, обе бесшумно приподнять и с безупречной ловкостью вернуть на стол только верхнюю; столик четыре, которому принесли не заказанное неведомое блюдо; столик пять, желавший, невзирая на неудобства, объединиться со столиком шесть; седьмой столик требовал риса с глазуньей, и плевать, что это не китайское блюдо; столик восемь ходил ходуном и горланил: вина! пива! Приходилось продираться, как в джунглях, отвлекаясь на бесконечные нужды, просьбы, требования; Самад смотрел в эти розовые лица, и ему грезились джентльмены в тропических шлемах и с оружием на коленях, задравшие ноги на стол; дамы, прихлебывающие чай на верандах под дарующими прохладу опахалами из страусиных перьев в руках смуглых мальчиков.