Белые зубы

Самаду доводилось слышать слухи от рядовых официантов «Паласа», что этот Меркьюри будто бы не кто иной, как очень светлокожий перс по имени Фарух, которого их шеф-повар помнит по школе в Панчгани, что под Бомбеем. Но зачем вдаваться в такие тонкости? Самад решил не мешать порыву очаровательной Берт-Джонс и промолчал.

– Иногда музыка других народов кажется нам странной, потому что их культура не похожа на нашу, – провозглашала мисс Берт-Джонс. – Но это не значит, что она хуже, ведь так?

– ДА, МИСС.

– И с помощью разных культур мы можем лучше понять друг друга, верно?

– ДА, МИСС.

– Вот, например, какую музыку любишь ты, Миллат?

Миллат немного подумал и перекинул саксофон на бок, изображая, что играет на гитаре.

– Мы рождены бежать! Ла ла ла ла лааа! Брюса Спрингстина[44], мисс! Ла ла ла ла лааа! Бэби, мы рождены бежать…

– Хм, и это все? Может быть, что-нибудь, что вы слушаете дома?

Миллат глянул озадаченно, не понимая, какого ответа от него хотят. Перевел глаза на отца, который отчаянно жестикулировал за спиной учительницы, пытаясь руками и головой изобразить движения бхараты натьям – танца, который Алсана танцевала, пока сердце ее не сковала печаль, а ноги и руки – маленькие дети.

– «Ночь ужасов»! – завопил радостный Миллат, решивший, что разгадал мысль отца. – «Ночь ужасов»! Майкла Джексона, мисс! Майкла Джексона!

Самад уронил голову на руки. Мисс Берт-Джонс с сомнением посмотрела на мальчика, дергающегося на стуле и мнущего ширинку у нее на глазах.

– Хорошо, Миллат, спасибо. Спасибо за ответ…

Миллат широко ухмыльнулся.

– Не за что, мисс.

Дети побежали занимать очередь за парой сухарей, улучшающих пищеварение, и стаканом безвкусного фруктового напитка, которые им выдавали в обмен на двадцатипенсовик, а Самад, как хищник, кинулся вслед за легкой ногой Поппи Берт-Джонс в музыкальный кабинет – тесную комнатушку без окон, без путей к отступлению, заваленную инструментами и забитую ящичками с нотами; в ней стоял запах, который Самад прежде относил к Поппи, но теперь он понял, что так пахнут задубевшие кожаные футляры и пожилые скрипки.

– Значит, здесь, – сказал Самад, указывая на стол под грудой бумаг, – вы и работаете?

Поппи покраснела.

– Тесновато, да? Бюджет музыкального образования каждый год урезали, и наконец оказалось, что урезать уже нечего. Дошли до того, что втискивают стол в буфет и именуют это кабинетом. А если бы не поддержка Большого лондонского совета, то и стола бы не было.

– Действительно, кабинет очень маленький. – Говоря это, Самад лихорадочно оглядывал комнату, ища, где бы он мог встать от Поппи дальше, чем на расстоянии вытянутой руки. – Можно даже сказать, развивающий клаустрофобию.

– Знаю, здесь ужасно, но вы все-таки присядьте.

Самад вертел головой, но ни единого стула в комнате не было.

– Господи, простите! Вот он. – Она смахнула на пол бумаги, книги и всякую дребедень, откопав не внушающий доверия стул. – Я сама его сделала, но он вполне крепкий.

– Вы умеете плотничать? – осведомился Самад, радуясь новому оправданию тяжкого греха. – Выходит, вы не только музыкант, но и мастер плотницкого дела?

– Нет-нет, что вы, просто взяла несколько вечерних уроков. Я сделала стул и скамеечку для ног, но скамеечка развалилась. Мне далеко до… не знаю ни одного великого плотника.

– А Иисус?

– Но не стану же я говорить: «я не Иисус Христос». То есть я, конечно, не он, но совсем в другом смысле.

Самад присел на шаткий стул, а Поппи Берт-Джонс устроилась за столом.

– Вы хотите сказать, что не считаете себя хорошим человеком?

Самад заметил, что Поппи смутила внезапная торжественность его вопроса; она поправила челку, поиграла черепаховой пуговкой на блузке и, неуверенно рассмеявшись, ответила:

– Хотелось бы думать, что не совсем уж я плохая.

– А этого достаточно?

– Ну…

– Простите меня… – очнулся Самад. – Я пошутил, мисс Берт-Джонс.

– Скажем так, я не Чиппендэйл, ну и ладно.

– Да, – согласился Самад, а про себя подумал, что ножки у нее будут получше, чем у кресла королевы Анны, – и ладно.

– Итак, на чем мы остановились?

Наклонившись к столу, Самад взглянул ей в лицо.

– А к чему мы шли, мисс Берт-Джонс?

(Он пустил в ход свои глаза; помнится, люди в Дели говорили: у этого нового мальчика, Самада Миа, глаза такие, что за них и умереть не жалко.)

– Я искала… что я искала?.. я искала свои записи… да где они?