Белые зубы

Увертюра началась с перемены мест жительства – все перебрались кто куда. В начале октября вернулся Миллат, похудевший, заросший бородой и твердо настроенный не встречаться с братом – по политическим, религиозным и личным мотивам. «Если Маджид будет здесь, – заявил Миллат (на сей раз в образе Де Ниро), – я уйду». Поглядев в затравленные глаза тощего, усталого Миллата, Самад велел ему оставаться, поэтому Маджиду ничего не оставалось, как перебраться к Чалфенам (к большому огорчению Алсаны), пока ситуация не изменится. Джошуа, злой на родителей, променявших его на еще одного Игбала, отправился жить к Джонсам, а Айри, номинально вернувшаяся в отчий дом (чтобы, так и быть, «закончить год»), круглыми сутками торчала у Чалфенов, занимаясь поручениями Маркуса в надежде скопить денег на две поездки (джунгли Амазонки летом 93-го и Ямайка в 2000-м) и частенько, засидевшись допоздна, оставалась спать на кушетке.

– Дети покинули нас, уехали в дальние страны, – так меланхолично сказал Самад Арчи по телефону, что тот засомневался, не поэтическая ли это цитата. – Они путники в чуждой земле.

– Скорее они сбежали на эти чертовы холмы, – угрюмо ответил Арчи. – Дорого бы я дал, чтобы ее почаще видеть дома, но за последние несколько месяцев, боюсь, и пенни не наберется…

Пенсов десять Арчи бы удалось наскрести. Айри действительно почти не приходила домой. Она была между молотом и наковальней – как Ирландия, Израиль или Индия. Безнадежное положение. Останься она дома, Джошуа будет цепляться из-за несчастной подопытной мыши. Приводить доводы, на которые ей нечего возразить, как ни крути: «Разве можно патентовать живое существо?», «Ты считаешь, это правильно – прививать вирусы животным?». Она не знала, что отвечать, и, истинная дочь своего отца, помалкивала и держалась от него на расстоянии. А у Чалфенов, у которых она работала все лето, приходилось иметь дело с Маджидом. Это был кошмар. Когда девять месяцев назад она только начала работать у Маркуса, ее работа сводилась к необременительному разбиранию папок; теперь же обязанностей стало в семь раз больше: в свете вспыхнувшего интереса к эксперименту Маркуса ей приходилось общаться с прессой, разбирать мешки писем, организовывать встречи; платить ей стали как секретарю. Но в чем беда: если она и секретарь, то Маджид – доверенное лицо, ученик и последователь, он сопровождает Маркуса в поездках, ходит с ним в лабораторию. Настоящий клад. Самородок. Он не просто сокровище, но и очаровательное существо. И не просто очаровательное, а еще и благородное. Маркусу казалось, что он явился в ответ на его молитвы. Этот юноша умел ткать красивейшие этнические кружева и делал это с недетским профессионализмом, поразительным для его возраста. Маркусу не хватало терпения формулировать аргументы – Маджид ему помогал. Именно благодаря ему Маркус, щурясь от ослепительного солнца, вышел из лаборатории на божий свет, где его ждали люди. Они хотели знать о Маркусе и его мыши, и Маджид знал, как им это рассказать. «Нью Стейтмэн» требовалась статья на две тысячи слов по вопросу патентирования – Маджид записывал слова Маркуса, попутно облекая их в элегантные формулировки, превращая пресные высказывания ученого, равнодушного к вопросам этики, в изысканные философские размышления. Новостному четвертому каналу хотелось взять интервью – Маджид давал совет, как сесть, как наклонить голову, какие делать жесты. И это юноша, который большую часть жизни провел в горах Читтагонгского района, без телевизора и газет! Маркус – хоть и всю жизнь стойко ненавидел это слово и не употреблял его с тех самых пор, когда его, трехлетнего, отец отодрал из-за него за уши, – был склонен называть это чудом. Либо, в самом крайнем случае, невероятным везением. Из-за этого парня менялась его жизнь – вот уж точно невероятное везение. Впервые в жизни Маркус был готов признаться себе в своих недостатках – пусть крохотных, но все же… недостатках. Возможно, он был чересчур необщителен. Возможно, слишком агрессивно относился к публике с ее любопытством. Теперь он был готов к переменам. А самым гениальным и совершенным в данной истории было то, что ни разу, ни на секунду Маджид не заставил Маркуса поступиться ни единым принципом его драгоценного чалфенизма. Напротив, он неустанно им восхищался. Как он сам сказал Маркусу, единственной его целью было донести чалфенизм до масс. Но для этого людям нужно объяснить все в доступной их пониманию форме. В его доводах было что-то такое возвышенное и умиротворяющее, что Маркус, еще полгода назад плевавший на подобные соображения, теперь безропотно с ними соглашался.

– Одно место в нашем столетии еще пустует, – говорил Маджид (лесть ему, несомненно, удавалась). – Фрейд, Эйнштейн, Крик, Уотсон… Одно место не занято, Маркус. Автобус еще не совсем заполнен. Динь! Динь! Еще одно место…