Белые степи

– Нет уж, если прогоняешь – обратно пойду одна. А ты делай с детьми что хочешь, не могу я больше одна с ними! Сил моих больше нет! – Обида и ярость захлестнули Зухру, потемнело в глазах, яркой вспышкой вспомнились все ее страхи и мучения, бессонные ночи, рыдания и мокрая от горючих слез подушка – опять без мужа, опять без хозяина и опоры, жив ли он, что делать с детьми, как дальше жить? И долгие колебания перед длинной дорогой – впроголодь, с насмерть уставшими, со сбитыми в кровь детскими стопами, и сама дорога – чужая, непонятная, полная опасностей. А тут – сытый, развалившийся на подушках на почетном месте, раскрасневшийся от выпитого, самодовольный муж… И ей подумалось, что он, наверное, так и жил припеваючи весь этот год, пока его семья загибалась от голода, каков красавец, песни он тут поет!

И Зухра с силой оторвала от подола судорожно вцепившиеся пальцы Ислама, уложила на нары спящую Сагилю и, сбросив руку Зайнаб со своего локтя, не обращая на них внимания, на их рев: «Мама, не оставляй нас, мы с тобой!», резко развернулась к выходу: «Будь что будет, сейчас же пойду обратно, к родным и раздольным степям, дома и стены помогают, проживу как-нибудь одна…» И только присутствие хозяев дома удержало ее от потока нахлынувших и рвущихся наружу обидных и жестких слов в адрес мужа. Но в голове они так и вертелись, кипели: «Песни он тут поет, в дудку свою дует, народ развлекает – клоун, артист! Там я жилы рву, тащу через силу всех троих, а он жирует тут! Ну и оставайся в этой богом забытой дыре, обойдусь как-нибудь, такой муж мне не нужен!» Вся дрожа от обиды, сжимая кулаки, она рванулась к двери, но тут у порога стеной встал хозяин дома:

– Ай-яй-ай, дорогая гостья, издалека пришла и уйдешь, не отведав нашего угощения? Нет, у нас так не положено. Обиделась на мужа, так нас не обижай – сядь, поешь свежей баранины, попей горячего бульона, чаю крепкого с медом, а потом и поговорим, как вам дальше быть. На голодный желудок такие дела не решаются.

– И вправду, что горячку пороть, – присоединилась к мужу хозяйка, – садитесь за стол и не обижайтесь на него, – заступились она за Фатхелислама, – не каждый день мы так весело проводим, просто сегодня зарезала барана к покосу, мясо сварили, а тут он пришел по делам, вот мы и засиделись немного. Уж очень хорошо он поет, заслушаешься! И мы редко можем уговорить его с нами так посидеть, он всегда в работе.

Тут Зухра почувствовала дрожь и слабость во всем теле – недоедание и длинная дорога по горам дали о себе знать. Воспользовавшись заминкой, Ислам и Зайнаб вновь вцепились в нее, на нарах, проснувшись, заревела Сагиля, и Зухра инстинктивно потянулась к ней. Еле передвигая дрожащие и ставшие ватными ноги, она плюхнулась на нары, взяла на руки Сагилю. С двух сторон, обнимая маму, уселись плачущие дети. И тут Зухра сама ужаснулась своей запальчивой мысли оставить их здесь. Как могло такое прийти на ум! Ее кровинушки, выросшие только благодаря тому, что до последней крохи заработанное тяжким трудом она отдавала им – лишь бы жили, – и потому страстно ею любимые и дорогие. Нет, ничто не разлучит ее с ними.

Тут и Фатхелислам, мгновенно протрезвевший, давно вскочивший из почетного места и стоящий рядом с хозяевами, присел рядом и своим могучим обхватом обнял всех троих и тоже прослезился.

Хозяйка дома Фатима, глядя на такую милую картину единения семьи, по знаку мужа Байдаулета стала обновлять стол – убирать со стола медовуху, обглоданные косточки, проворно протерла его. Подкинув в потухающую печку сухого хвороста, поставила кипятить чайник.

После необычно сытного ужина дети тут же вповалку уснули на этих же нарах. Зухру с мужем хозяева пристроили на ночь на сеновале. Фатхелислам долго успокаивал молчавшую, ушедшую в себя, отчужденно отвернувшуюся от него Зухру и видя, что она еще не спит, стал рассказывать, что с ним случилось:

– Не обижайся на меня, Зухра. Ты подумала, что я живу здесь, каждый день вот так поедая жирного барана? Нет уж, досталось мне здесь, ты и представить себе не можешь. Напали на меня лихие люди за Толпаровом. Живут они там до сих пор, промышляют. Кто сбежал из лагерей, кто от раскулачивания, от несправедливости властей, а некоторые даже еще с гражданской остались. Отобрали все у меня, обрадовались богатой подводе – муки им там на год! Самому предложили – или к нам давай, или мы тебя тут и повесим, иначе приведешь сюда власти. И уже накинули на шею петлю, закинули другой конец на дубовый сук. С ними я, конечно, оставаться не мог и уже прощался с жизнью, и тут вдруг как из-под земли появился наш Тунис-Зиннур. Заступился он за меня, мол, мой земляк, хороший человек, властям не донесет. Забрал меня в свой шалаш, расспросил о Мырзакае, рассказал о себе.