Белые степи

Но не это было в нем главным… Помню летний вечер, мы, мальчишки, играли на горе у сосны-великана, откуда вся деревня с двумя улочками как на ладони. Уже подрумянив на западе небо, солнце ушло за хребет Зильмердак, вдоль речки, огибающей деревню, закурился туман. Наши босые ноги уже охладила роса. Коровы после дойки потянулись к окраине на ночлег, и тренькали кутазы стреноженных лошадей. Наигравшись, мы уселись у сосны и смотрели на деревню, готовящуюся к ночлегу.

Тут… мы услышали мощное пение, сначала еле слышимое, но певучее, затем звук стал нарастать и переливы старинной башкирской песни поплыли над крышами домов, над кустарниками вдоль речки, и казалось, что она, огибая мягкие очертания пригорков, неспешно перетекает вдаль, течет вдоль дороги длинной поляны, по которой деревенские уходили в русский рабочий поселок.

Это для нашего слуха было так непривычно, что мы, не сговариваясь, бросились по каменистому склону горы вниз в деревню, царапая об камушки стопы. Не глядя перемахнули через ручей и по коридору меж крапивы и конопли, по мягкой, пухлой от жирной пыли тропинке устремились к дому, откуда слышалась песня. Запыхавшись и еле переведя дыхание, остановились у уже собравшейся возле дома молчаливой толпы, внимающей этому пению. Песня заполняла весь дом, от нее вибрировали стекла, и через открытые окна она вырывалась на волю и свободно текла вдаль, в темнеющее пространство.

Күгәрепкәй ятҡан Урал тауы —
Ата-олатайҙарҙың да төйәге.
Ерен-һыуын һаҡлап ҡорбан булған
Шунда ята батырҙар һөйәге.

Ай, Уралым, һинән ҡырҡып алһам
Ат ҡыуырҙай яңғыҙ ҙа талдарың,
Тамып та ғына ҡала, ҡырҡҡан саҡта,
Яуҙа улгән батыр ҙа ҡандары…

Песня закончилась, но никто не посмел нарушить тишину, певец прокашлялся и начал другую певучую мелодию на курае. Сколько живу на этом свете, но это первое впечатление от встречи с таким исполнением старинных песен не стерлось из памяти. Мы, вертлявые и нетерпеливые сорванцы, стояли как вкопанные, не замечая ни сырой вечерней прохлады, ни укусов комаров, казалось, что мы даже перестали дышать. Завороженный, я огляделся вокруг, и мне стало казаться, что очутился в совершенно другом мире, другие люди окружали меня – не суетливые, мелочные и вечно жалующиеся на судьбу, а какие-то спокойные и величавые. Я поднял глаза ввысь – на темно-синем небе загорались звезды, впервые они вызывали у меня не страх из-за их загадочности и холода бесконечного пространства, а в них я увидел музыкальность, ритм и красоту. Казалось, что они мерцали под эту чудную мелодию и так же, как мы, были заворожены этой музыкой.

Прервалась мелодия, внутри дома одобрительно и восторженно загалдели:

– Ну, Фатхелислам, ты… ну до слез, как так можно петь…

– Фатхелислам, а давай еще…

Так я узнал, что зовут его Фатхелисламом, и однажды мне посчастливилось из-за шторки в соседском доме наблюдать за ним и слушать вблизи его пение. У него был «львиный» профиль, широкий, высокий лоб, цепкий и строгий взгляд. Кучерявые черные волосы, густые брови. Был он высок и широкоплеч, осанист.

К чему я вам все это рассказываю? Вы же знаете: непростой сложилась моя жизнь, хулиганом был, в драках и в налетах, что было не от легкой жизни – голодали, – заработал себе авторитет, ну и сидел, и неизвестно, как бы сложилась моя жизнь. Но часто я сам задумывался – как дальше жить? И как-то по радио в далеком Казахстане услышал я звуки курая, и мое сознание как будто перевернуло – вдруг вспомнилось детство, наши простые сельчане, родня и песни, курай вашего деда. И стыдно мне стало, до боли стыдно – что же я творю, куда качусь? Память о курае вашего деда, как память о наших достойных предках, вразумила меня. Я понял, что к нормальной жизни я могу повернуться только у себя на родине. И вернулся, завязал с преступным миром. Так неизгладимые впечатления от пения дяди Фатхелислама вернули мне человеческий облик. А этот кураист на сцене играл так же, как ваш дед, потому я и расчувствовался…

Словоохотливая Салима, добротой и открытостью умеющая разговорить любого попутчика так, что тот как под гипнозом, как на исповеди, с облегчением выкладывал ей затаенный для всех с души тяжелый груз, сегодня, не обращая ни на кого внимания, грустно и задумчиво уставившись в одну точку, молчала. Лишь болезненно морщилась от потряхивания на ухабах каменистой дороги или резко и неприязненно вскидывала строгие глаза на подвыпивших пассажиров, привычно вставляющих в свой диалог режущие уши непотребные слова. Не следила за дорогой – сколько проехали, сколько осталось.