Барков

Душу, сердце всё пленяло;
Одного недоставало.
Да чего же одного?
Так, безделки, ничего.
Ничего иль очень мало,
Все равно — недоставало.
Как бы это изъяснить,
Чтоб совсем не разсердить
Богомольной важной дуры,
Слишком чопорной цензуры?
Как быть?.. Помоги мне, бог!
У царевен между ног…
Нет, уж это слишком ясно
И для скромности опасно,
Так иначе как-нибудь:
Я люблю в Венере грудь,
Губки, ножку особливо,
Но любовное огниво,
Цель желанья моего…
Что такое?.. Ничего!..
Ничего иль очень мало…
И того-то не бывало
У царевен молодых,
Шаловливых и живых (II, 126–127).

Это стихи Пушкина — шаловливые и живые, скромные при всей их нескромности. Вот Баркову бы так…

А дальше, после восторженного обсуждения проблемы, угроз тем, кто позволит себе царевнам даже только намекнуть на недостачу, бабам вырезать язык, «А мужчинам нечто хуже», царь во все концы посылает гонцов искать ведьму, которая «дело всё поправит: / А что надо — то и вставит». Наконец, один ретивый гонец «заехал в темный лес» и нашел-таки ведьму. «Ведьма мигом все смекнула», приманила беса.

Сам принес он ей ларец,
Полный грешными вещами,
Обожаемыми нами.
Там их было всех сортов,
Всех размеров, всех цветов,
Все отборные, с кудрями…
Ведьма все перебрала,
Сорок лучших оточла.
Их в салфетку завернула
И на ключ в ларец замкнула (II, 129).

Гонец с ларцом отправился в обратный путь. Но — «любопытство страх берет».

И не вытерпел гонец…
Но лишь отпер он ларец,
Птички — порх и улетели,
И кругом на сучьях сели,
И хвостами завертели.
Наш гонец давай их звать,
Сухарями их прельщать:
Крошки сыплет — все напрасно
(Видно, кормятся не тем):
На сучках им петь прекрасно,
А в ларце сидеть зачем? (II, 130)

И птички-безделки, и сучки — от Баркова и Державина. А дальше гонцу помогает собрать птичек в ларец старуха с клюкой:

Но не плачься, не тужи…
Ты им только покажи —
Сами все слетят наверно.
— «Ну, спасибо!» — он сказал…
И лишь только показал —
Птички вмиг к нему слетели
И квартирой овладели (II, 131).

Во дворце же

Как княжны их получили,
Прямо в клетки посадили (II, 131).

Опять Барков, правда, несколько переиначенный, но все равно Барков.

Сравним:

Все расставили бы сетки,
Посадили б в нижни клетки (213).

Показательно завершение пушкинской сказочки:

Многие меня поносят
И теперь, пожалуй, спросят
Глупо так зачем шучу?
Что за дело им? Хочу (II, 131).

Наверное, и Барков также мог ответить на подобный вопрос — хочу! Ведь и его срамная поэзия носит в общем-то шутливый характер. Вспомним суждение Новикова о том, что к стихотворениям «в честь Вакха и Афродиты» «веселый его нрав и беспечность много способствовали».

Когда мы знакомимся со срамной поэзией Баркова, наверное, нужно вспомнить о простоте нравов в его эпоху. Не будем говорить о любовных придворных романах — это не его круг. Да и что о них говорить, если у Екатерины II была приближенная к ней Марья Саввишна Перекусихина, которая «пробовала» будущих любовников императрицы — годятся или не годятся они для «жаркого дела». При всем уважении к многочисленным достоинствам Екатерины Великой, при всех ее достижениях на государственном поприще, на ниве просвещения, согласимся, что Пушкин имел основания так писать о ней:

Старушка милая жила
Приятно и немного блудно,
Вольтеру первый друг была,
Наказ писала, флоты жгла,
И умерла, садясь на судно (II, 207).