Балатонский гамбит

— Куда ты? — отстранившись от Йохана, Маренн посмотрела на нее.

— Я поеду к мадам Анне, мама.

— Но Анна может быть занята.

— Она ждет меня, мы с ней договорились! — Джилл рассмеялась, сбегая по ступеням к своей машине.

— Это просто заговор, как у доктора Виланда, — Маренн улыбнулась, качая головой.

— Мама, я же не зря работала в разведке. Кое-чему я научилась, — дочь открыла дверцу машины.

— Я только прошу тебя, — сказала Маренн ей вслед. — Не надо досаждать Анне весь вечер и всю ночь. Этот замок намного больше нашего дома в Грюнвальде. Но даже оттуда я не позволила бы тебе никуда уйти надолго. А здесь всем места хватит. Здесь есть комнаты, в которых я сама не бывала с детства.

— Хорошо, мама! — Джилл помахала рукой, машина отъехала.

Они остались вдвоем, он не выпускал ее из объятий.

— Ты приехал ко мне, сюда. Я даже не верю, — она опустила голову на его плечо.

— Я приехал во Францию, потому что одна французская женщина, Эсмеральда, постоянно живет в моем сердце. Она называла себя австрийкой, но была француженкой до кончиков ногтей. Идеальной француженкой, фантастической, как героиня романа Гюго. Она говорила, что выросла на юге Франции. Я никогда здесь не был, даже во время войны. Мне хотелось узнать, что это за воздух, который взрастил ее, которым она дышала. И, может быть, встретить ее саму. Я ее встретил, Эсмеральду.

— Эсмеральда состарилась, Йохан, — она грустно улыбнулась. — У нее появилось больше морщин.

— Неправда, — он поцеловал ее, осушая слезы на щеках. — Для меня ты такая же, какой была в сорок четвертом. После освобождения я встречал первое Рождество дома, но вспоминал Рождество в Арденнах, белый рояль, твой парадный мундир, распущенные волосы. Я помню твое тело, это самая главная память, которая сохранилась, она не подвластна людям, не подвластна времени. Она сохранится, пока я жив. В этом твоем огромном замке есть спальня? — он посмотрел ей в глаза.

— Конечно, есть, и не одна.

— Нам хватит одной. Пойдем туда.

В высокое распахнутое окно струился теплый бриз с моря, донося сладкий запах глициний и солоноватый привкус морских ракушек. Он повернул ее к себе спиной, взяв рукой тонкий замок молнии на спине.

— Это моя любимая молния, — проговорил тихо, целуя ее шею под волосами. — Я так давно мечтал ее расстегнуть, правда, на другом платье, но эта ничуть не хуже. Такая же длинная.

— Я не знала, что ты приедешь сегодня, — она закинула руку, гладя его по волосам. — Я догадывалась, что это вот-вот случится, все внутри меня ожидало, замерло в предчувствии. Но если бы я знала, что сегодня, я бы надела то. То есть точно такое же, как то.

— Чтобы его поскорее снять. Но это не имеет значения. Это тоже красивое. У тебя все красивое. И тело, и платья на нем, и мундиры.

Он осторожно дернул молнию, замок заскользил вниз. Он расстегивал медленно, целуя каждый сантиметр освобождающейся кожи от шеи до ягодиц, вдыхая аромат апельсина с ванилью и горький шоколад — аромат, круживший голову на Балатоне, тот, который он так часто, внушая себе сам, чувствовал в плену, и, казалось, она пришла, она стоит рядом. Благодаря которому он выжил, ради которого обещал ей выжить и вернуться к ней.

Платье спустилось, она перешагнула, отбросив его носком туфли в сторону. Так же медленно и осторожно, целуя и лаская ее, он расстегнул тонкий замок бюстгальтера. Снимал тонкие шелковые бретели, освобождал грудь, с наслаждением целуя теплую ложбинку между грудями и розово-коричневые упругие соски. Он столько раз вспоминал это в камере смертника, что даже показалось, что все было только вчера. И те же ощущения, за которые не страшно умереть, тот же аромат, та же горячая ответная ласка, то же чувство. Она отвечала на его ласку, на ощупь, ладонями и губами вспоминая сильные, широкие плечи, узкий торс, каждый шрам на теле, оставленный войной, мягкие коротко остриженные волосы. Ей вдруг показалось, что это не летний вечер опускается за окном, окутывая туманной дымкой море, а снова идет снег с дождем, барабаня в стекло в чулане сторожки венгерского лесника. Струи дождя текут по стеклу, она снова видит его долгий прощальный взгляд, тогда она думала — на месяц, а оказалось почти на пятнадцать лет, налет бомбардировщиков, мальчик, мечущийся по дороге, в страхе ищущий маму. Она стиснула веки, слезы покатились из глаз.

— Что ты? Что ты? — он целовал ее лицо. — Что?

— Я вспомнила Берлин тогда, — она открыла глаза, глядя на него. — Я думала, мы больше никогда не увидимся. Я потеряла нашего ребенка. Это было невыносимо.

— Вот видишь, — он провел рукой по ее щеке, поворачивая ее лицо к себе. — Ты считаешь, меня это не касается? Я даже не имею права знать, что ты ждала нашего ребенка и потеряла его? Почему? Кому так легче? Мне не легче, когда тебе нелегко. Может быть, ты все-таки позволишь мне сделать то, что я собирался сделать еще в сорок пятом — занять место мужчины в твоей жизни? Или будешь отталкивать, держать на расстоянии?