Баламут

Сидевший в соседней лодке паренек лет тринадцати отложил удочку, спрыгнул на берег. И солидно, вразвалочку направился в нашу сторону.

Так же солидно, не спеша, он уперся плечом в нос нашей лодки и, крякнув, столкнул ее с отмели.

Кунья Воложка, приток Волги, к осени обычно всегда мелела, и ее вброд переходили козы. Но сейчас, в половодье, она расхлестнулась на километры, сливаясь с озерами на островах. Напористое течение подмывало, грызло левый песчаный берег, такой не в меру податливый. Сельские банешки, стоявшие на краю обрыва, в любой час могли ухнуться в речку.

Мы медленно плыли мимо зеленеющих невинно островков, радующих глаз первой травкой, мимо стоявших в воде осин и ветел, зачарованных хмельным разливом, мимо кустов краснотала, гнувшихся под напором бурлящих струй.

Где-то на гриве крякала, надрываясь, утка. А когда лодка проплывала вблизи высокой старой березы, над нашими головами вдруг застучал дробно дятел.

Становилось заметно прохладнее. С острова Большака, отделявшего Кунью Воложку от коренной Волги, ветер доносил колдовские запахи. Пахло и последним снежком, истекающим слезой в потайных волчьих яминах, и клейкими почками, пустившими зеленоватенький дымок, и, само собой, лиловыми колокольцами — нашим первым весенним цветком.

Лодка пристала к узкой полоске земли, заваленной ворохами прошлогодней листвы.

— Шагайте по тропе до поляны, — сказал Лукьяныч, когда мы с инженером выпрыгнули на берег. За время нашего плавания, борясь с течением, он не проронил ни словечка. — На поляне увидите две дороги. Так свертывайте на ту, на ту свертывайте, которая влево подается. Ну, и по ней до осокорей без сумления. А от осокорей опять же тропинка потянется. Вы по ней, по тропинке-то, и мотайте. Она к Волге выведет. К посту бакенщика Терентьича, Он вас и пересунет через Волгу в горы.

Мы вскинули на плечи рюкзаки, попрощались с Лукьянычем и зашагали навстречу маячившим вдали легкомысленно веселым березкам.

В двух шагах от нас плескалось огромное водяное поле с черными и рыжими точками — не затопленными еще бугорками полусгнившими пнями. На самом ближнем островерхом бугре торчал ивовый куст, на котором сидела, нахохлившись, ворона, зорко следя за проплывавшей мимо крысой.

Вся правая низменная часть острова находилась под водой. И если б на острове не росли деревья, то с нашей гривы мы непременно увидели бы могучую Волгу — не Волгу, а бурлящую морскую стихию!

— Раньше, знаете ли, я не замечал природы. Она совершенно не трогала меня, — заговорил вдруг инженер, добродушно ухмыляясь. На его слегка продолговатом, словно бы измятом лице одна за другой разгладились морщины, и сразу стало видно, что человек этот далеко еще не стар. — За год до конца войны приехал я сюда на нефтепромысел, — продолжал Березин. — И что вы скажете? Тут-то вот и стал полнее ощущать жизнь. Прежде мне на Волге не приходилось бывать. Я на Украине жил. А обосновался в этих местах — и будто родился здесь… Волга, Жигули… да что тут толковать! Вы меня понимаете.

Инженер замолчал. Сколько-то там минут мы шли молча. Но вот он нагнулся, бережно сорвал лиловатый подснежник, спрятавшийся под кустиком бересклета.

— Гляньте-ка… чудо весны! — снова заулыбался Березин. — Какие краски, какая…

Неожиданно сконфузившись, он отвернулся.

— Мальчишкой, помню, сколько у нас их тут было! Прямо из-под снега тянулись к небу подснежники, — сказал я, сам не зная к чему.

Инженер промолчал.

Чуть погодя мы вышли на просторную поляну с горячими на диво пятнами света.

— Вот и дороги, — проговорил я. — Признаться, что-то нетвердо помню, по какой из них советовал идти Лукьяныч.

— Кажется, по той, что влево тянется, — ответил, помешкав, Березин.

— А не по той, которая вправо?

— Ну, пойдемте по этой, — покладисто согласился инженер. — В конце концов мы так и так выйдем к Волге!

И мы свернули на заброшенную давным-давно дорогу, убегавшую неторопливо вправо к не одетому еще перелеску.

Ветер все набирал и набирал силу. Он теперь дул с гор, прямо нам в лицо — сырой и холодный. А по всему небу уже паслись белые облака-коровы с дымчатыми пятнами на раздутых боках.

— Пожалуй, старик не зря пророчил, — обронил Березин, застегивая на все пуговицы плащ. — Как бы к ночи того… дождя не подуло. Нам поторапливаться надо.

Прибавили шагу. Под ногами шуршала и шуршала рыжевато-бурая полуистлевшая листва — мертвая, никого теперь не радующая. То тут, то там, блеснув чистой бирюзой, гасли лужицы в колеях дороги.

С куста бузины, подпустив нас совсем близко к себе, сорвалась сойка. Расправив свои яркие крылья, она плавно пропарила совсем низко над землей и бесшумно опустилась где-то в березнячке по ту сторону дороги.

Мы прошли, наверно, около трех километров, когда осокори и осины внезапно кончились и перед нами открылись залитые полой водой луга.

— Вам это нравится? — спросил Березин как можно добродушнее. Сняв кепку, он старательно вытер платком испарину с высокого мучнистого лба.

Мне стало неловко. И тут я отчетливо припомнил все, что говорил нам перед расставанием Лукьяныч.