Баламут

— А если повернуть влево и пробираться вот так… напрямки? — не совсем уверенно высказал я свое предложение.

Рывком нахлобучив на голову старую кепку, инженер посмотрел себе под ноги.

— Не пройдем. Припоминаю это место. Прошлым летом рыбачил здесь как-то. Тут неподалеку от дороги — озеро. Оно поперек острова тянется… Придется назад вертаться.

Всю обратную дорогу до поляны никто из нас не промолвил ни словечка.

Солнце в последний раз косо глянуло на землю, пронзая острым золоченым кинжалом сизовато-вишневые кустарники, коренастенькие дубки с набухшими, но еще не лопнувшими почками, и скрылось. Скрылось за тяжелыми, уже набрякшими недоброй синевой тучами.

— Объявляю перекур! — сказал решительно Березин, когда мы снова очутились на широкой поляне. — Осколком снаряда был ранен в правую ногу в конце сорок третьего. Несколько месяцев даже ходить не мог. А теперь… а теперь, как чуть натружу, — ныть начинает.

Инженер присел на пенек с покатым срезом, похожий на пчелиные соты — так он был весь издырявлен муравьями. А я опустился рядом на травянистую кочку, спиной к ветру. По острову уже разносилось протяжное завывание… Эта тоскливая «песня» не веселила душу.

Видимо, и Березину было не по себе. Он зябко ежился, морщил лоб. Так мы просидели молча с четверть часа, а может, чуть больше. Потом снова тронулись в путь.

Совсем уже стемнело, когда наконец-то вышли к Волге — усталые, продрогшие. Продрогшие до самых печенок.

Река глухо роптала. Бурно плескались о крутой глинистый берег маслянисто-черные волны.

На том, гористом, берегу, совсем не различимом в кромешной мгле, светились белые и красные огоньки нефтепромысла — неспокойные, колюче-острые.

Накрапывал дождь. И где-то далеко-далеко за Жигулевскими отрогами уже ярилась гроза. Раскатов грома здесь пока не было слышно, но прокопченный сажей небосвод то и дело пронзали раскаленные пики — размашисто, наотмашь.

О переправе через Волгу не приходилось и думать. Надо было позаботиться о ночлеге. Где-то поблизости — по моему предположению — стоял домик бакенщика. Но в какую сторону идти на его поиски, когда в двух шагах ничего не видно?

И вдруг совсем рядом затявкала собака. Березин первым тронулся с места.

— Глаза берегите, тут кусты, — немного погодя предупредил он. Под его сапогами трещали сучья.

А минуток пяток спустя мы уже сидели в сторожке бакенщика.

— Я вашу личность сразу признал, — обращаясь ко мне, говорил хозяин сторожки — бородатый мужчина в полушубке. — Весны три назад вы у меня на бакене гостевали со старшиной нашенским. Я тогда, если не запамятовали, на другом посту стоял. Насупротив Усолья.

— Как же, помню, — сказал я. — А вы, Терентьич, не стареете!

Бакенщик махнул рукой.

— Не, голова, не тот уж стал. Всю зиму канючил, думал, не поднимусь.

— Ну, а сын? Вернулся?

— Осенью, — не сразу ответил Терентьич. — Даже при медалях, между прочим.

— А вы что же… как бы вроде не рады сыну? — вмешался тут в разговор Березин. И улыбнулся, чтобы не обидеть хозяина.

Вытянув из кармана шубняка кисет, бакенщик принялся крутить цигарку из газетной полоски. Вздохнув, сказал немного погодя:

— Какой же родитель не будет рад своему дитю? Разве кто с каменным сердцем!.. Пять лет не видел сына. Сколько тут вот пережито — никто не знает.

При этих словах Терентьич приложил к груди большую, сильную свою руку.

— Одно утешение на старость и осталось — сын. Вернется, кумекал, мой Васятка, вместе на бакене робить станем. Он за старшого, а я у него в помощниках… Как-никак, а скоро мне на пенсию.

Помолчал, пуская к растрескавшемуся потолку густущие струйки прозеленевшего дыма. И, разводя руками, докончил:

— А вернулся по осени сынок, и не то получилось. Другой поворот в жизни вышел.

И вдруг, как бы вспомнив какое-то неотложное дело, бакенщик встал и направился к двери, бормоча себе под нос:

— Экая ноне пора ералашная!

Когда Терентьич вернулся в сторожку с ведерком, наполненным до краев живой, бьющейся рыбой, я не стал заводить разговора о его сыне.

Через какие-нибудь полчаса уха уже была готова, и бакенщик пригласил нас к столу.

— Ешьте без сумнения. В нашей Волге много рыбы, — говорил Терентьич, ставя на стол алюминиевые миски. — Всякой пока хватает.

В окно хлестал дождь. Хлестал без перерыва уже второй час. Гулкий ветер завывал на чердаке, сотрясал стены. Еще миг-другой, думалось, и крошечный этот скворечник свалится под яр…

Бакенщик разбудил нас в несусветную рань.

— Солнышко восходит, пора подниматься, — сказал он, разглаживая бороду.

Собирались проворно, по-военному.

Присмиревшая Волга в это раннее утро выглядела сурово и сумрачно. Видно, не отвела она еще свою душеньку — не набуянилась досыта в канувшую ночь.

По взбаламученной, неспокойной воде несло вниз бревна, валежины и всякий мусор.

В Жигулевских горах, нечетко выделявшихся на сыровато-линялом небосводе, кое-где в отрогах снежными глыбами притаился туман.

Чем ближе подплывала наша лодка к правому берегу, тем явственнее доносилось до нас монотонное урчание не смолкающих ни на минуту бурильных станков, сердитое шипение пара.