Баламут

И так эта Катька ни в чем не дает маху. Если начинается кампания по сбору утиля — она первая заводила. И даже больше мальчишек притащит всяких железок или разного бумажного хлама.

К весне у меня вдруг ни с того, ни с сего стали пробиваться усы. Я прямо-таки растерялся. Да и стыдно как-то. Ни у кого из ребят усов нет, только у меня. Этого еще не хватало! Думал, может, никто не заметит, а рыжая препротивная Катька первой узрела. И раз перед самым уроком, когда весь класс был в сборе, вдруг захихикала:

— Девочки! Х-ха-ха-ха! Посмотрите на Ка-аврижкина! Х-ха-ха-ха! Усы у Ка-аврижкина растут!

И, уже обращаясь ко мне, подковырнула:

— А бороду, Ка-аврижкин, ты будешь отпускать?

Я так рассвирепел, так рассвирепел, что поклялся: не я буду, если не отколочу рыжую кривляку! Как это я раньше не догадался проучить Катьку?

Вечером, после занятий легкоатлетического кружка, я побежал в библиотеку. Наточка, симпатичная девочка, прошлой весной окончившая библиотечный техникум, обещала мне оставить интереснейший фолиант: «Боги, гробницы, ученые».

Библиотека помещалась в старом, купеческих времен, особняке с колоннами и портиками и замогильно-холодным, даже в летний зной, коридором, пропахшим с прошлого столетия нафталином и камфарой.

Наточка сдержала слово. Принимая от нее книгу, я постарался приятно улыбнуться. Не знаю только, не выглядел ли я при этом идиотом. Дело все в том, что я почему-то совсем не умею нормально улыбаться. Честно, без трепа.

— Мерси, — кивнул я как можно галантнее заалевшей Наточке. И окончательно сконфузившись, бросился вон из библиотеки.

Выбегаю, словно ошпаренный кипятком, в мрачный и сырой коридорище с разъединственной пропыленной лампочкой у потолка, а навстречу мне — вот судьба-то! — рыжая Катька.

Я цап ее за руку и в угол, за дверь потащил.

— Тебе что от меня надо, Ка-аврижкин? — запищала рыжая.

— Отношеньица надо выяснить, — ухмыльнулся я, представляя себе, какую сейчас отбивную сделаю из Катьки.

— Пусти! Слышишь, убери руки! — еще более возмущенно затрезвонила девчонка.

— Зачем зря психуешь? — ворковал я, по-прежнему толкая Катьку в угол. — Может, я тебя, красотка, чмокнуть в губки хочу?

И тут… я не сразу даже сообразил, что тут произошло. Внезапно вырвавшись из моих рук, рыжуха ка-ак дерболызнет претяжелейшим своим портфелем меня по кумполу! Так дерболызнула, что я и с копыт долой!

— А если еще когда полезешь, упырь болотный, отмолочу похлеще!

Это Катька мне сказала и — была такова.

Схватил я шапку и на улицу драпать, пока люди не видели, как меня девчонка с ног сшибла.

Да-а, историйка… Теперь уж я совсем перестал замечать рыжую Катьку. Словно бы она совершенно не существовала на свете!

А она, Катька, после происшествия в библиотеке, принялась зачем-то приукрашиваться и принаряжаться. Да так, что всему классу в глаза стало бросаться. Даже мои друзья — совершеннейшие пентюхи — Марат и Тарасик и то заметили. Один я ничего не знал.

Уж февраль катился под откос, когда однажды в выходной, под вечер, прибежал ко мне запыхавшийся Тарасик Крюченюк. (Он, между прочим, всегда куда-то спешил, точно за ним стая волков гналась.) Ну, вот, влетел в квартиру Тарасик и, размахивая ушанкой, будто митинговать собрался, заорал на весь коридор, да так, что чуть ли не всех соседей перепутал (а у нас в квартире восемь семей):

— Пашка, балда, где ты там?

Выскочил я из своей комнаты — Тарасику Мишук Самарцев из шестой открыл дверь, любопытный шустряк, и рот Крюченюку ладонью прихлопнул.

— Чего буянишь? У нас в квартире пятьдесят процентов склеротиков!

Протер Тарасик платком запотевшие очки. И, загадочно подмигнув, подтащил меня к ванной комнате. Зашептал:

— Мне только что Лерка сказала… учти, под большим секретом! Сказала: рыжая Катька… хи-хи-ха-ха! Страхуля эта по самые уши в тебя втрескалась. Честное комсомольское!

Я так и отшатнулся от пыхтевшего, как закипающий самовар, Тарасика.

— Иди ты! Сплетни разные собираешь!

— И ничуть не сплетни. — Тарасик приосанился, надул розовые поросячьи щеки. — Катька сама… понимаешь: са-ама Лерке призналась. А Лерка не трепло девка!

— Это и видно: подхватила с лета чей-то треп и давай звонить!.. Раздевайся, чай будем пить с кексом. Мама в честь выходного кекс купила.

Тарасик закрутил головой.

— Не… Тороплюсь на шахматный турнир. И ушел.

На другой день я несколько раз украдкой косился в сторону Катькиной парты. И, представьте себе, никаких особых перемен не заметил ни в ее непривлекательной внешности, ни в ее наряде. Разве что рыжие свои космы малость так подстригла да на модную кофту заграничный значок нацепила.

Уже к вечеру я снова забыл о Катьке. И, как прежде, обходил ее стороной.

Дня через четыре наступила мировецкая оттепель. Ну, апрель, да и нате вам! С крыш ухались обледенелые глыбы, под ногами лужи, а с неба — крупа. Густущая эта крупка, подгоняемая ветром, полосовала землю до обеда.

Наша троица в этот день сбежала с последнего урока. Не любили мы все трое ни биологию, ни плаксивую биологичку к ней в придачу.

Выскочили из школы, а кругом белым-бело. Даже глаза резало от ликующей, непривычной в городе, белизны.