Баламут

— Крепче держись, Пашка, за шнур, — сказала тут Катька, выныривая на крышу. И сказала совершенно нормальным голосом, нисколечко не похожим на загробный голос привидения. — Один конец я привязала за косяк, а второй тебе. Я подтягивать буду.

И она бросила мне вдвое сложенный бельевой шнур — крученый, похожий на веревку.

— А сама ты… не зазвенишь вместе со мной? — спросил я Катьку, почему-то сейчас уж ничему не удивляясь. (Значительно позже Катька мне призналась, что в тот миг, когда я заговорил, вернее захрипел, она жутко перетрусила.)

Улыбаясь — откуда у нее нашлось столько мужества? — Катька спокойно и в то же время властно командовала:

— Берись, давай… сначала одной рукой. Просунь руку в петлю… вот так. Ну, и подтягивайся. Еще! Еще! А теперь и второй рукой берись за шнур.

Я послушно делал все, что мне велела Катька. Вначале правой рукой ухватился за шнур. А переведя дух, чуть-чуть подтянулся вверх. В это время и Катька, не отходя от слухового окна, потащила к себе шнур. Чуть же погодя, почувствовав себя увереннее, я и другой рукой схватился за веревку… Теперь уж и левая моя нога была на крыше. Отдышавшись, я встал на колени и, не выпуская из рук шнура, пополз к слуховому окну.

Вероятно, и жалкий же был видик у меня!

Когда мы с Катькой очутились на чердаке, она поправила шапку у меня на голове, вытерла платком мое лицо. И подула мне на лиловые руки.

Так мы простояли с ней молча друг перед другом… не знаю уж сколько времени. Может, минуту, а может, год? Не знаю.

Катькино дыхание, согревавшее мои лапы, возвращало мне жизнь, силы, бодрость.

Я готов был простоять так, не шевелясь, целую вечность, но Катька почему-то вдруг заторопилась, прошептав у моего уха:

— Пойдем отсюда… чтобы ни с кем не встречаться. А то вот-вот разные спасатели нагрянут. Я проведу тебя к другому подъезду. Тарасиков чердак я немного знаю.

И, крепко взяв меня за руку, Катька повела, ровно слепого, по сумеречному чердаку куда-то в сторону от слухового окна.

Выбравшись с чердака в соседний подъезд, Катька вызвала лифт. Кабина была внизу. И пока старая калоша поднималась на восьмой этаж, Катька прочла мне стихи. Читала тихо, как бы ощупью пробиралась через незнакомый лес, И все время глядела себе под ноги:

Наступила весна.
Стучит звонко капель.
А недавно — вчера —
Был мороз — двадцать семь.
Ярко лужи блестят
На дороге вон дальней.
Только ты все сидишь,
И сидишь-то печальный.
Ты сидишь над письмом
И о чем-то грустишь.
Позабудь это все
И в окно посмотри.
Минут годы большие.
Будет снова весна.
Только эта весна…

Тут и поднялся на этаж, скрипя и надсадно охая, лифт. И мы поехали вниз.

— Ну, а дальше? — напомнил я Катьке.

Она отмахнулась.

Мне хотелось спросить, чьи это стихи, но я почему-то постеснялся. Спросил о другом:

— Откуда у тебя царапина на лице?

Катька засмеялась.

— Кто-то из вас, ухарей, снежком по скуле бацнул.

— А шнур… где ты шнур подцепила?

— Господи, ну, к чему тебе все знать?.. Бельишко висело на веревке, ну, я… Жаль, забыли шнур на крыше. Какая-то тетечка проклянет теперь меня.

И Катька снова засмеялась.

Выйдя из подъезда во двор, огляделись по сторонам. Ни одной живой души. И мы бегом бросились на улицу.

А на шумной Басманной с бешено несущимися к вокзалам машинами, не сговариваясь, взялись за руки и медленно-медленно побрели в сторону Садового кольца — еще более шумного, еще более людного. Так просто, без всякой цели.

ЕРАЛАШНАЯ ПОРА

Весел грохот вешних бурь!

И. Бунин

С утра было тихо. И чуть ли не по-летнему жарко.

Половодье солнечного света — поразительно чистое, пока еще не затуманенное полдневным маревом, как бы сливалось с буйным разливом Волги.

Весь мир, казалось, это море света и голубеющая стихия воды, усыпанная мириадами весело приплясывающих искр.

Но после обеда погода стала портиться прямо-таки на глазах. С Жигулей потянуло знобящей свежестью, а на небе, недавно еще сияющем ничем не запятнанной бирюзой, уже появилась пара пухлых облачков — с виду таких безобидных.

— К ночи жди ненастья, — мрачно сказал Лукьяныч, колхозный пастух, долговязый детина неопределенного возраста.

Он стоял у самой воды, затоплявшей и этот приречный ложок. Не обращая внимания на ластившееся у его ног солнце, чуть колыхавшееся на ленивой волне, Лукьяныч смотрел вприщур на пепельно-лиловые вдали горы.

Мой попутчик инженер Березин, раньше всех занявший место на корме в лодке, возразил Лукьянычу:

— Ну, что вы! Какое там ненастье… слабый ветришко, да и тот к вечеру стихнет.

— Разненастится! Даже и шторм может завернуть. Я по приметам сужу, — упрямо гнул свое Лукьяныч, ни на кого не глядя.

В лодку он полез вслед за мной. Вставляя в уключины весла, бросил через плечо:

— Митяй, толкни-ка нас!