Баламут

— Родителям я — ни гугу, — наклонившись ко мне, прошептал Марат. — Напишу, когда на стройку или на завод определюсь. Смотри, Пашка, не проговорись! Чтобы ни одна душа… Даже Тарасику ни словечка! Он друг наш, но — не надо… еще ляпнет нечаянно. С ним такое случалось. Уяснил?

— Уяснил.

Тут же, в сарайчике, мы и попрощались. Как настоящие мужчины: крепко и молча обнявшись.

Соблюдая конспирацию, я первым выскользнул в дверь. И шагал по двору не спеша, с независимым видом. Хотя и еле сдерживал слезы.

Да, грустным и расстроенным возвращался я домой. Почему-то казалось, что отъезжающий Марат увезет с собой кусочек моей души. И еще: я завидовал его решимости, самостоятельности.

Не помню, как в тот вечер готовил уроки. Наверно, с пятого на десятое. Из головы не шел Марат, его походный рюкзак, заманчивая дальняя дорога, необжитые таежные края.

Лег рано, но спал плохо. Всю ночь или улепетывал от разъяренных уссурийских, тигров, или продирался через гибельные буреломы, спасаясь от страшного лесного пожарища.

Утром, во время завтрака на скорую руку, мама озабоченно спросила:

— Паша, ты не заболел?

— С чего ты взяла? — ответил я, не поднимая от чашки взгляда.

— Ты кричал ночью. Я два раза подходила к твоей раскладушке.

— Ну, мам, ты всегда… всегда что-нибудь придумаешь!

И, покончив с чаем, бросился в коридор одеваться.

В этот день я один сидел за партой. Сидел эдаким одеревенелым остолопом, ничего-то не слыша, ничего-то не видя.

Мысленно был вместе с Маратом: трясся в битком набитом вагоне, неотрывно глядя в окно на мелькавшие мимо незнакомые поселки, багровеющие перелески, голые, в осенней своей неприветливой хмурости, поля. Стук-тук-так, стук-тук-так! — весело переговаривались между собой колеса. Какое им было дело до парня, впервые в жизни решившегося на такой отважный шаг.

На четвертом уроке меня вызвала к доске физичка. Но я ни бельмеса не понял, о чем она меня спрашивала.

— Коврижкин, вы не заболели? — сочувственно спросила Рита Евгеньевна. В отличие от других учителей она всех нас называла на «вы».

Я помотал, точно телок, головой и, когда она сказала «идите», побрел к своей парте.

— Между прочим, вы не знаете, Коврижкин, почему сегодня отсутствует Жеребцов? — спросила учительница, когда я уже сел.

Я снова помотал головой.

— Рита Евгеньевна, Марат вчера жаловался на головную боль, — выкрикнул кто-то из ребят.

В большую перемену ко мне церемонно подплыла рыжая Катька Мелентьева — жутко вредная, самая вредная в классе девчонка. Она, эта Катька, в нашей школе второй год. Мелентьевы приехали в Москву откуда-то с севера. И Катьку еще с прошлой осени невзлюбили все мальчишки. За что, спросите? За ехидство и зазнайство. Кому какое дело, что у нее отец известный хирург, а мать пианистка?

А она, рыжуха, как что — к месту и ни к месту — знай себе козыряет: моя мама в Большом театре работает, а мой папа в институте Склифосовского!

Лупоглазую нахальную Катьку даже многие девчонки презирали.

И вот подплыла ко мне павой эта самая Катька, сощурила свои небесные глазки и запела подковыристо, выпячивая бантиком губы:

— Ка-аврижкин, и как тебе не совестно? Почему ты, Ка-аврижкин, не сказал Рите Евгеньевне всю правду? Ведь кто-кто, а ты доподлинно знаешь, по какой причине не явился в школу твой дружок… э-э… Жеребцов!

Меня так всего и бросило в жар.

Я ненавидел свою фамилию, ненавидел люто и терпеть не мог, когда меня тыкали носом в этого «Коврижкина»! В классе и Марата и меня все ребята обычно по имени называли. И вдруг — нате вам — какая-то дохлая-предохлая скелетина начинает нахально над тобой издеваться: «Ка-аврижкин да Ка-аврижкин!»

Не знаю даже, как я сдержался и не нагрубил дико Катьке. Наверно, потому, что меня насторожили ее слова. Неужто, Катька откуда-то прослышала про отъезд Марата?

Все во мне бушевало, но я молчал. Стоически молчал.

— Не передергивай плечами, будто Гамлет! — все так же ехидно тянула Катька. — Ты пре-атлично знаешь…

Резко повернувшись к рыжухе спиной, я зашагал прочь.

«Уехал, уехал, уехал! — стучали по моим вискам невидимые молоточки. — Главное сейчас — не проговориться! Даже под жестокой пыткой! А когда Марат доберется до места да устроится на работу, вот уж тогда все узнают, какой молоток наш Марат Жеребцов! Из обыкновенного девятого «В»! Ох, и разговоров будет!»

Наутро по дороге в школу я повстречал Тарасика Крюченюка — второго своего закадычного друга, он у нас до смешного низкоросл, но зато плечист и упитан. Вчера мне удалось удрать домой сразу же после занятий, и Тарасик, приславший в конце шестого урока записку: «Нам надо, старик, потолковать», не застал меня в раздевалке.

Увидев меня, Тарасик зыркнул подозрительно туда-сюда и зачастил ворчливо:

— Почему, сатана, не подождал меня вечор после уроков?

Я проводил взглядом прогромыхавший по улице грузовик с кирпичом. И промямлил не очень-то убедительно:

— Торопился. Поручение от матери…

Тарасик, перебивая, заладил уже о другом:

— Слышал, о чем шушукались наши кумушки?

— Девчонки?

— Ну, а кто же еще! Слышал или нет?