Бакинский этап

Разговаривали они часа четыре. Попрощались на баке, прямо передо мною. Потом все трое, что с яхты, попрыгали в свою посудину, отошли. Вдовенко подал команду: на «полный», огней не зажигать…

Когда проблеснул маяк в Анаклии, вроде я два выстрела услыхал. Гулко так. Потом ещё и ещё. Я спросил того, что торчал возле меня, с охраны: «Стреляет кто–то, или померещилось?» — «Померещилось». — «Ни хрена! Из маузера стреляли, я‑то знаю…» Он сказал: «Всё–то ты знаешь!»

Дальше идём. Вроде засветлело. Кавказ вырисовался… Видно стало почти всё на буксире, а матроса на баке и по бортам нет. И того, который к нему приставлен, тоже нет. Беспокойство во мне поднялося, тревожно стало. Не дурак же — понимаю, что рейс «тёмный», темней некуда. Зачем бы Сталину прятаться, ночью ходить тайком, огни не велеть зажигать, чужих к команде приставлять — хозяин же, барин, главный в республике! И выстрелы. Рейс, получается, секретный, а стреляют, шумят. Тот, который со мною, будто кот настороженный: чует, падло, что я задумался, и глаз с меня не сводит. Плохо моё дело, думаю. И Вдовенко в машинном молчит.

Между прочим, туманчик нашел, заморосило сильнее. И видимости по курсу совсем никакой. Кричу в телеграф:

— Капитан! Вперёдсмотрящего на бак! Ни хрена не видать по курсу!

Который со мною толканул меня об переборку, по трубке ударил:

— Крути, парень, свою баранку и молчи! — И даже руку мне на шею положил твёрдо. Я подумал ещё: ну и амбал! Враз придушит…

Ещё подумал: плохо. Вдовенко не отвечает, а должен был обязательно ответить. До берега ещё ходу часа два — далеко. Молчу. Кручу штурвал.

Тут навстречу из мороси — ну, прямо по курсу — прёт танкер! Когда прошел он мимо и моросью завесился, я того, что со мною, на «калган» взял жестко так, в злости… Грех на мне: добавил ему пару раз «шведкой» — упасть–то ему некуда было, рубка маленькая. Заклинил штурвал штангой… Потом выполз пластуном к фальшборту, взялся за кранцы — ими весь буксир обвешан — и нырнул.

Страшно: только что человека порешил. И как же мне тошно стало от этого! Я ведь в жизни никого пальцем не тронул… А этого… Видать, по службе в ГПУ или ещё где, подневольный он, команду выполнял.

Ладно… Отошел малость в воде. Подчалился к иллюминаторам в машинное… Нет никого! Один только охранник мельтешит у дизеля. Меня как резануло по мозгам! Ну, сказал себе, прощайте мои товарищи–братцы! А я ещё рассопливился, гада пожалел… Оттолкнулся от кранца, от буксира своего родненького, и поплыл на север, по течению — куда вынесет…

Валентин Михайлович глаза закрыл и замолк. Отдыхал. Только теперь, когда голос его затих, стало видно, насколько мучительно, тяжко было ему говорить.

… Вечером, после работы, захватив у Столяревских молоко и хлеб, я отправился в стационар. Валентин Михайлович лежал с закрытыми глазами. Потом почувствовал меня. Поднял отяжелевшие веки. Поглядел искоса. Губы его дрогнули:

— Спасибо.

— Не за что. Вот, молоко свежайшее с тёплым хлебом. Освежите горло — вам рассказывать о себе легче будет. Я ведь напрашиваюсь послушать вас. Очень нужно, чтобы вы всё рассказали — о радостях, что испытали, и о горестях. Чтобы всё это не ушло с вами. Те, кто «планировал» тот случай, они вас, человека, вовсе не брали в расчёт. Как, впрочем, и всех нас.

Пришел доктор. Поглядел на нас сквозь толстенные стёкла очков. Но смолчал. Наладил шприц. Быстро ввёл какую–то голубоватую жидкость. Согнул руку Копыльникова в локте. Велел попридержать. Вышел.

Валентин Михайлович, выдохнув, проговорил глухо:

— Как до берега добрался… — Он будто вовсе не прерывал рассказа и словно не заметил прошедшего со вчера времени… — Как до берега добрался, посейчас не помню… — Он весь, без остатка, жил в своём рассказе. Жилы на его висках бились, будто дёргал их кто–то… — Не помню… Думал–то о чём? Думал — ищут! И что которые ищут, не хуже моего знают и про морское течение по–вдоль берега, и куда оно несёт, и про то, что деваться мне некуда. Одно только утешение — родителей уже давно нету на свете. И детей нет ещё, слава Богу! И жены нет. Значит, мучить им некого за меня. Некого казнить. Так вот. Радость и такая бывает, что один ты на свете…

Мотало меня море суток, может, двое или трое. Пока от Поти уходил и до берега добирался, чуть жив. Потом болотами шел, тоже суток пять или, может, шесть — прятался же ото всех! И недельки через полторы–две ли дотопал до Бамборов, за Гудаутами. Там кунак отцов жил — Нестор. Отец в Гражданскую бессчётно спасал ему жизнь, и о том носил память при себе: пулевые дырки в плече и в ключице правой.

Мне потом, через много лет, дочка Несторова, Ксения, рассказала: Капитон в тот самый день, когда я к Очемчире подходил, заехал в Бамборы — вычислил меня, пограничник! Знал, что некуда мне больше податься на том берегу, кроме несторова дома.. Он–то, Капитон, отца моего тоже хорошо знал, к нам в колонию ещё когда наезжал. Со мной тоже был знаком.